Екатерина Великая

От Екатерины Фридриху Вильгельму доставалось не меньше, чем Густаву III, и надо признать, что ее замечания, будучи доведены до короля, больно били по самолюбию. «Он похож на мещанского сына, вышедшего в люди, которому отец оставил роскошный дом, а он, не понимая, чего это стоило и какими трудами все это собиралось, вообразил себе, что ему все позволено. Но ведь этому когда-нибудь наступит же конец. Господь Бог его покарает: все его здание построено на песке и обратится в прах. Терпение, терпение! Время делает и невозможное возможным»^[1279].

Каким же образом, по мнению императрицы, ситуация должна измениться? «Свора Ge и Gu сильна лаем», — рассуждала она. «Атмосфера… наполнена дымом и густыми испарениями, которые рано или поздно будут рассеяны только пушечными выстрелами… Но я побьюсь об заклад, что… сестра Екатерина одержит верх, слышите ли?»^[1280]

Итак, «пушечные выстрелы». Помедлив некоторое время из опасения получить от Потемкина резкую отповедь, императрица все же решила посоветоваться с ним. «Друг мой сердечный, — писала она 19 октября, — …король прусский сделал две декларации. Одну в Польшу противу нашего союза с поляками, который… видя, что от того может загораться огонь, я до удобного времени остановить приказала. Другую датскому двору, грозя оному послать в Голштинию тридцать тысяч войска, буде датский двор введет [войска], помогая нам, в Швецию… День ото дня более открывается намерение и взятый ими план не только нам всячески вредить, но и задирать в нынешнее и без того тяжелое для нас время. Думаю, на случай открытия со стороны короля прусского вредных противу России и ее союзника намерений… армию фельдмаршала графа Румянцева обратить противу короля прусского… О сем, пожалуй, напиши ко мне подробнее и скорее, чтоб не проронить мне чего нужного»^[1281].

Получив это письмо, князь, как и подозревала императрица, ответил решительным отказом передать значительную часть войск в предполагаемую обсервационную армию. Он указывал, что распыление сил не позволит удержать границу на юге, а начало военных действий сразу против Турции, Швеции и Пруссии гибельно для России. «Вместо того чтобы нам заводить новую и не по силам нашим войну, — писал Потемкин 3 ноября, — напрягите все способы сделать мир с турками и устремите Ваш кабинет, чтобы уменьшить неприятелей России. Верьте, что не будет добра там, где нам сломить всех, на нас ополчающихся»^[1282].

Колебания императрицы усилились. «Тревожатся тем, что сделана доверенность к людям, крайне дела наши разстроившим, и что не внимали тому, что его светлость предсказывал», — доносил Гарновский 7 ноября. В то же время Екатерина не могла поступиться достоинством своей державы. «Войны с Пруссией и Англией, кажется, избежать уже нельзя, — продолжал управляющий, — потому что, с одной стороны, короли прусский и английский, приняв на себя вид повелителей вселенной, явным образом мешают нам во многих делах, с другой же, что государыня и совета члены… не полагают мщению соразмерных обстоятельствам пределов, и нет между раздраженными частями посредника».

Государыня была задета за живое: никто не смел предписывать ей законы, распоряжаться ее страной. «Вы говорите, что безумцы утверждают, будто нет более Екатерины, — писала она Гримму о слухах в Европе, — но если б ее и не было, Российская империя, тем не менее, существовала бы, и, конечно, ее никак не задавят ни Фальставы, ни Фридрих-Вильгельм, даже в соединении с другом Абдул Гамидом, и чем более мы выиграем времени, тем более мы явимся в силе»^[1283].

Твердое поведение императрицы вселяло уверенность в окружающих. «Лучше бить, чем быть биту, — давно заключила она. — …Я надеюсь, что всякий будет делать свое дело: учителя (европейцы. — О. E.), ученики (турки. — О. Е.) и мы вместе с ними. Мы, по обыкновению, будем бить направо и налево, а у вас всегда слыть побежденными, что нам никогда не мешало идти вперед, не теряя ни пяди земли»^[1284]. Однако то были мысли для трансляции. С близким же другом Екатерина не считала нужным ни храбриться, ни лукавить.

7 ноября императрица просила Потемкина не оставлять ее «среди интриг» и настаивала на его скорейшем приезде в столицу после взятия Очакова^[1285]. На ту же необходимость указывал и Гарновский, прося поспешить не только «для направления дел», но и для того, чтоб «царицу нашу, колеблющуюся без подпоры, огорчения с ног не свалили»^[1286].