Екатерина Великая

Приближалась пасха, и Иоганна, которую держали подальше от Софии, допустила крупный просчет. Она попросила у дочери отрез парчи, подаренный ей дядей перед отъездом из Цербста, чтобы та сшила себе новое платье. София, еще не вполне выздоровевшая, охотно согласилась. Но когда об этом стало известно Елизавете, она заклеймила Иоганну как бессердечную эгоистку и приказала послать Софии два отреза еще более дорогой ткани того же цвета. Еще раньше, после того, как Софии сделали первое кровопускание, императрица прислала ей в подарок алмазные сережки и алмазное украшение. Она всячески старалась подтвердить свою любовь к Софии и одновременно вызвать у нее неприязнь к Иоганне.

Выздоравливая, Софи не слышала ничего кроме рассказов о мелких ссорах и распрях, стычках и обидах, которыми была переполнена жизнь двора. Казалось, все только и делали, что интриговали против друг друга. Никому нельзя было доверять, ничьи слова нельзя было принимать за чистую монету, любой добрый жест или поступок таил в себе корыстные мотивы. Хотя императрица сама распространяла слухи о себялюбии Иоганны, в то же время она на людях по-прежнему благосклонно улыбалась ей и оказывала знаки своего расположения, посылая драгоценности и отведя ей особое почетное место среди придворных. А Иоганна, со своей стороны, рассыпаясь в благодарностях и уверениях в своей преданности Елизавете, встречалась за ее спиной с посланниками Пруссии и Франции, вела тайную переписку с королем Фридрихом и изо всех сил старалась быть полезной той партии, которая хотела свалить канцлера Бестужева с его антирусской политикой. Шпионы и доносчики подслушивали у замочных скважин, тайно проникали в частные покои, старались перехватить секретные бумаги и записки. Все сведения стекались к императрице, которая ждала подходящего часа.

София уже привыкла думать о Елизавете как о своей второй матери. Она уже сидела в постели, ела с аппетитом и опять принялась изучать русский язык и православную теологию. Ее щеки снова порозовели, и Елизавета, посмотрев на нее с любовью, возвестила о выздоровлении невесты Петра. Прошло двадцать семь дней с начала ее болезни. Появились первые приметы весны, хотя земля еще была покрыта огромными сугробами и дворец насквозь продувало холодными ветрами.

Извиняясь за свой неровный почерк, София написала отцу, спрашивая у него разрешения на переход в православную веру.

Она не знала, что и король Фридрих использовал все свое влияние на Христиана Августа, лукаво убеждая его в том, что между греческой православной и лютеранской церквами нет существенных теологических различий. Фридрих, совершенно безразличный к религии, не испытывал никаких угрызений совести, заведомо ложно истолковывая вопросы веры, но набожный, исполненный долга Христиан Август пришел в отчаяние. «Моя дочь не станет гречанкой!» — повторял он снова и снова. Его покровитель, король Фридрих, много для него сделавший человек, который присвоил ему чин фельдмаршала, просил его поступиться своими убеждениями. Его дочь тоже убеждала в том, что она должна перейти в православие. Жена, никогда не отличавшаяся особой щепетильностью, заняла нейтральную позицию. «Пусть решает сама София», — заявила она ему без тени смущения, зная, что в конце концов Софи придется либо официальным актом в церкви принять православную веру, либо вернуться домой в Цербст, потеряв надежду стать великой княгиней.

В то время как Христиан Август вел поединок со своей совестью, а София ждала его ответа, двор был взбудоражен гневом императрицы. Графиню Лопухину, безрассудную красавицу, которая осмелилась носить розовое вопреки запрету императрицы, признали участницей заговора против правительницы. Ее изобличили в связях с австрийским посланником и приговорили к смертной казни, но государыня, всегда нерешительная, когда дело касалось лишения жизни, изменила меру наказания.

На открытой площади, на расчищенном от снега месте был установлен широкий деревянный помост. Со всех сторон эшафот окружало море меховых треухов, овчинных полушубков и шуб.

Хотя стоял сильный мороз, но тысячи жителей Москвы, предвкушая острое, захватывающее зрелище, толпились вокруг помоста и терпеливо ожидали начала мрачной церемонии.

Вскоре на это дощатое возвышение рослые гвардейцы втащили графа и графиню, у которых были связаны руки, причем графиня отчаянно сопротивлялась. Казалось, разум оставил ее. Она была в изорванной одежде, мотала головой и страшно визжала. Она была уверена, что ее обезглавят, но за несколько секунд до казни объявили, что смертный приговор заменен пыткой. Вместе с Лопухиной на помосте была жена брата канцлера, Михаила Бестужева, ее близкая подруга, которую признали соучастницей графини по заговору.