Екатерина Великая. Греческий прожект

– Что касается светской жизни, Ваше Величество, я заметил, что здесь кавалеры слишком много пируют. Ежели нет праздника при дворе, то они съезжаются друг к другу. Разве не разорительно и не утомительно русским барам, следуя обычаю, постоянно устраивать пиры? – обратился он к императрице.

– Да, – явно неохотно изволила согласиться она, и оглянулась на Льва Нарышкина. – У меня есть два близких дружка, которые делают все, дабы промотать свои состояния. Как вы догадываетесь, это графы Строганов и Нарышкин. Я даже иногда думаю написать указ по сему поводу и всякий раз откладываю, полагая, что надобно поразмыслить над оным обстоятельнее.

Де Сегюр не рискнул посмотреть на графа Нарышкина, но бросил веселый взгляд на Алексндра Строганова, находившегося неподалеку, в компании своего племянника Новосильцева.

– Потом, – увлеченно продолжил он, – не может не удивлять количество прислуги в дворянских домах, доходящих у некоторых до четырех сот и более человек!

Императрица не возражала, но на лице было заметно неудовольствие.

– Хорошо! Согласна, все сие худо. Что ж, ничего хорошего вы не заметили в русской жизни?

Луи де Сегюр виновато улыбнулся.

– Отнюдь, Ваше Величество! Конечно, заметил! К примеру, зимние, заснеженные дороги. У нас кареты не переставляют на сани, как бы холодно ни было. А здесь у вас, одно удовольствие ехать, вернее, лететь по гладким ровным и твердым дорогам на санях.

Де Сегюр замолчал. Императрица с недоумением испросила: – И это все, граф?

– О нет, Ваше Императорское Величество! Мне многое здесь нравится. Особливо, сам город Санкт-Петербург.

– Да, наш город красив! – согласилась Екатерина. – Я горжусь им. А, что же, сам русский народ? Али еще не имели возможность оценить его?

– Народ искренний, добрый, глубоко верующий и… совестливый.

Императрица порозовела от удовольствия:

– Как вы, граф, точно нашли ему определение! И, знаете ли, господин посол, – Екатерина даже прикрыла глаза, как бы ушла в себя, тщась точнее изразиться о сей материи, выбирая слова на французском языке, – русская совесть – есть особливо важное чувство. Она есть светило внутреннее, закрытое, кое освещает единственно самого человека, и речет ему гласом тихим без звука…

Екатерина Алексеевна пригладила свои пышные кружева на рукаве, подняла глаза на своего любимца Ермолова, внимавшего ей с аттенцией, и довершила:

– Совесть нежно трогает душу, приводит ее в чувство, и, следуя за человеком везде, не дает ему пощады ни в коем случае.

Дав определение сути русского человека, Екатерина гордо посмотрела на француза пронзительным проникновенным взглядом, засим изволила изречь:

– И вот – сего самого чувства у моих подданных с избытком, граф! Я весьма почитаю свой народ!

– И он Вам платит тем же, Ваше Величество! – любезно и искренне, глядя ей тоже в глаза, ответствовал Луи де Сегюр.

* * *

Василий Степанович Попов, толковый секретарь князя Потемкина, весьма понравился императрице, и она попросила князя Потемкина оставить его при ней для принятия прошений, пообещав не обидеть его и пожаловать имение, орден и повышение в чине. Потемкин не мог отказать ей, тем паче, что в середине лета императрица выдала Потемкину на начало строительства военных кораблей огромные деньги: почти два с половиной мильона рублев, что, конечно же, не нравилось его врагам. Они были уверены, что он их растранжирит на свои личные нужды.

– Как я не переношу сего выскочку, известного «Князя Тьмы», – говорил граф Аркадий Морков Екатерине Дашковой, в присутствии ее старого дяди, генерал-аншефа Панина Петра Ивановича, и своего друга пиита Капниста.

– А что такое, граф, – с сочувствием отозвалась княгиня, – ужели он совсем житья вам не дает?

Морков презрительно скривил губы:

– Не то, чтоб не дает, но хлопот в нашей Коллегии из-за него вдвое больше, нежели могло быть, – ответствовал он небрежно.

– Не сумневаюсь, кабы не он, наши аглинские дипломатические отношения находились бы в лучшем виде, – согласно заметила Екатерина Романовна.

Сын княгини, молодой офицер, князь Павел Дашков, с интересом наблюдавший за беседой, вдруг молвил:

– Я слыхивал, при дворе Светлейшего называют Циклопом, – сказал он, обращаясь к Моркову, полувопросительным тоном.

– И Князем Тьмы, и Одноглазым, и Циклопом, и ловеласом, и как токмо его не называют…

Фон Визин перебил его:

– Словом: и в боярском роду родится выродок!

Екатерина Романовна, оглянувшись на злоречивого писателя, язвительно заметила:

– Но никто сие в лицо князю не молвит, все предпочитают обсуждать его за глаза.

– Что ж, так трусливы, выходит, окружающие его? – удивился ее сын.

Дашкова, взглянув на сына, затем, на дядю, пожала плечами. Старый граф, удрученно раскачивал ногу, с трудом перекинутую за ногу. Расплывшееся за последнее время его тело с трудом уместилось в кресле. Внешне, он особливо напоминал теперь своего покойного брата, Никиту Ивановича.