Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви

С Потёмкиным она никогда не скучала, а без него принималась тосковать: у него было живое воображение и многогранная, глубоко своеобразная натура. Если она долго не виделась с ним, то ворчала: «Куда как скучаю без Вас». Как это часто происходит с влюбленными, смех и секс оказывались у них неразрывно связаны друг с другом. Письма Екатерины светятся от счастья – они написаны рукой желанной и обласканной женщины. Страстный секс был основой их романа. Она чрезвычайно гордилась его сексуальной привлекательностью и донжуанским списком покоренных сердец: «Не удивляюсь, что весь город безсчетное число женщин на твой щет ставил, – пишет она. – Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих» [22].

«Миленький, и впрямь, я чаю, ты вздумал, что я тебе сегодня писать не буду. Изволил ошибиться. Я проснулась в пять часов, теперь седьмой – быть писать к нему. ‹…› От мизинца моего до пяты и от сих до последнего волоску главы моей зделано от меня генеральное запрещение сегодня показать Вам малейшую ласку. А любовь заперта в сердце за десятью замками. Ужасно, как ей тесно. С великой нуждою умещается, того и смотри, что где ни на есть – выскочит. Ну, сам рассуди, ты человек разумный, можно ли в столько строк более безумства заключить. Река слов вздорных из главы моей изтекохся. Каково-то тебе мило с таковою разстройкою ума обходиться, не ведаю. О, Monsieur Potemkine, quel fichu miracle Vous aves opere de deranger ainsi une tete, qui ci-devant dans le monde passoit pour etre une des meilleures de l’Europe?[27]

Право пора и великая пора за ум приняться. Стыдно, дурно, грех, Ек[атерине] Вт[орой] давать властвовать над собою безумной страсти. ‹…› И сие будет не из последних доказательств великой твоей надо мною власти. Пора перестать, а то намараю целую метафизику сентиментальную, которая тебя наконец насмешит, а иного добра не выдет. Ну, бредня моя, поезжай к тем местам, к тем щастливым брегам, где живет мой герой. ‹…› Прощай, Гяур, москов, казак» [23].

Это письмо написано в марте 1774 года; таковы были чувства Екатерины, проснувшейся рано утром после свидания с Потёмкиным, который в этот час еще спал в своих покоях. Данные ему игривые прозвища – «казак», «гяур» (турецкое словечко, обозначавшее иноверцев), «лев в тростнике», «тигр», «индейский петух», «волк», – вероятно, отсылают к его сексуальности. Поразительно, что она даже называла его «Пугачевым», имея в виду, должно быть, его по-казацки дикий, энергичный и неукротимый нрав.

В эти месяцы у них не было друг от друга секретов. Встречаясь друг с другом, они то беззаботно смеялись, то занимались любовью, то решали вопросы государственной важности, и все это доставляло им удовольствие. Секс без труда сочетался с политическими делами. «Я тебя люблю чрезвычайно, и когда ты ко мне приласкаешься, моя ласка всегда твоей поспешно ответствует, – начинает Екатерина апрельское письмо. – Но Павла [П.С. Потёмкин, его троюродный брат, которого откомандировали для подавления Пугачевского бунта] послать надобно – не забудь; а как приедет, то две вещи нужны…» [24] – и далее она продолжает рассуждать о необходимых мерах против пугачевского восстания.

Екатерина очень привязалась к нему: однажды ночью, когда он не пришел к ней, она «встала, оделась и пошла в вивлиофику к дверям, чтоб Вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа; и не прежде как уже до одиннадцатого часа в исходе я пошла с печали лечь в постель, где по милости Вашей пятую ночь проводила без сна» [25]. Представив себе императрицу, простоявшую два часа у порога комнаты Потёмкина в ночной рубашке и чепце, мы понимаем, насколько сильна была ее страсть. Неудивительно, что о невероятных сексуальных достоинствах Потёмкина ходили слухи, и это могло бы объяснить распространенный миф о том, что Екатерина сделала слепок его выдающегося члена, чтобы находить в нем утешение во время его все удлинявшихся отъездов на юг [26]. Хотя, разумеется, этот анекдот не более исторически достоверен, чем другие грязные сплетни, которые рассказывали о ней недоброжелатели, но так или иначе, легенды о потёмкинском «великолепном орудии» надолго стали частью гомосексуальной мифологии Санкт-Петербурга[28].