Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви

Навязчивая потребность Екатерины в эмоциональной поддержке («жестокая нежность») скрывалась за ее сдержанным немецким темпераментом, рядом с которым стало бы трудно дышать любому мужчине, не говоря уж о донельзя беспокойном Потёмкине. Он получал все, что хотел, и, избалованный любимой женщиной, быстро поднялся до высот власти; нервозность, поэтическая театральность и славянское упрямство мешали ему расслабиться и позволить себе просто быть счастливым: «спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение». Ему нужен был простор, чтобы дышать. Его беспокойность привлекала ее, но в то же время и обижала: «Я пришла тебя будить, а… в комнате тебя нету. И так вижу, что только для того сон на себя всклепал, чтоб бежать от меня. В городе, по крайней мере, бывало сидишь у меня… а здесь лишь набегом. Гаур, казак москов. Побываешь и всячески спешишь бежать. ‹…› Сему смеяться станешь, но, право, мне не смешно видеть, что скучаешь быть со мною…» [46]. Но Потёмкин не менее искусно манипулировал людьми, чем сама Екатерина. Когда гордыня или беспокойство заставляли его избегать общества императрицы, он делал все для того, чтобы она это заметила. «Я никогда не решусь придти, если вы не предупредите меня» [47], – как-то раз пишет она в сердцах. Живой ум Потёмкина легко пресыщался, хотя общество Екатерины всегда было ему приятно. У них было слишком много общего.

Несмотря на осведомленность в философии Просвещения, Потёмкин обладал подлинно русским характером, и потому ему было трудно относиться к женщине как к равной себе, особенно если она была наделена такой властью и такой сексуальной независимостью. Он потворствовал своему эгоизму, но это объясняется его непростым положением: он испытывал огромное давление и в политическом, и в личном отношении. Оттого он и заставлял Екатерину страдать, неистово ревнуя ее к другим мужчинам – что было глупостью, поскольку она была бесконечно ему предана. Роль официального любовника нелегко давалась этому властному человеку.

Сначала он ревновал ее к Васильчикову. Тогда Екатерина, желая доставить ему удовольствие, поручила ему переговоры об условиях отставки «Ледяного супа» – иными словами, размер выплат прежнему фавориту: «…умнее меня отдаю на размышление сию статью и ‹…› прошу умеренно поступать». Это письмо позволяет нам оценить ее удивительную щедрость. «Деревень… более двух не дам, – пишет она Потёмкину. – Деньги я в четыре приема давала, а сколько всего, не помню, а думаю – около шестидесять». Вместе с приютившим его ранее Елагиным Потёмкин договорился с Васильчиковым о весьма выгодной для последнего сделке, хотя по сравнению с тем, что получали потом его преемники, это богатство кажется ничтожным. К тому времени Васильчиков уже уехал из дворца и жил у своего брата; теперь он получил особняк с полной отделкой, 50 000 рублей на обустройство дома, ежегодную пенсию в 5 000 рублей, деревни, столовые приборы, отрезы льна и серебряный сервиз на двадцать персон, несомненно включавший в себя миски для холодного супа. Васильчиков, как несчастная «содержанка», был вынужден «низко кланяться» и благодарить Потёмкина – и благодарность эта имела основания [48]. Вот первый пример того, что Потёмкину была чужда мстительность как в интимных, так и в политических делах. Так или иначе, он продолжал терзаться неизбежной унизительностью своего положения: Екатерина могла в любой момент избавиться от него, как избавилась от «ледяного супа».

«Нет, Гришенька, – пишет она Потёмкину после ссоры. – Статься не может, чтоб я переменилась к тебе. Отдавай сам себе справедливость: после тебя можно ли кого любить. Я думаю, что тебе подобного нету и на всех плевать. Напрасно ветреная баба меня по себе судит. Как бы то ни было, но сердце мое постоянно. И еще более тебе скажу: я перемену всякую не люблю». Екатерину задевало, когда ее считали распутницей: «Когда вы лучше узнаете меня, вы будете уважать меня, ибо, клянусь вам, что я достойна уважения. Я чрезвычайно правдива, люблю правду, ненавижу перемены, я ужасно страдала в течение двух лет, обожгла себе пальцы, я к этому больше не вернусь. Сейчас мне вполне хорошо: мое сердце, мой ум и мое тщеславие одинаково довольны вами. Чего мне желать лучшего? Я вполне довольна. Если же вы будете продолжать тревожиться сплетнями кумушек, то знаете, что я сделаю? Я запрусь в своей комнате и не буду видеть никого, кроме вас. Если нужно, я смогу принять чрезвычайные меры и люблю вас больше самой себя» [49].

Однако даже ее ангельское терпение имело свои пределы: «Буде Ваша глупая хандра прошла, то прошу меня уведомить, ибо мне она кажется весьма продолжительна, как я ни малейшую причину, ни повода Вам не подала к такому великому и продолжительному Вашему гневу. И того для мне время кажется длинно, а, по нещастию, вижу, что мне одной так и кажется, а вы лихой татарин» [50].