Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви

«Ал[ексей] Гр[игорьевич] у меня спрашивал сегодня, смеючись, сие:

– Да или нет?

На что я ответствовала:

– Об чем?

На что он сказал:

– По материи любви.

Мой ответ был:

– Я солгать не умею.

Он паки вопрошал:

– Да или нет?

Я сказала:

– Да.

Чего выслушав, расхохотался и молвил:

– А видитеся в мыленке?

Я спросила: «Почему он сие думает?»

Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден был попозже обыкновенного. Потом прибавил: «Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и сие весьма хорошо» [2].

Екатерина рассказала об этом своему возлюбленному, и, наверное, они посмеялись над этим, как два непослушных ребенка, которым нравится шокировать взрослых. Но в шутках Алексея Орлова всегда было что-то угрожающее.

Помимо занятий любовью и смеха в бане Потёмкин сразу предложил свою помощь Екатерине в вопросах Русско-турецкой войны и Пугачевского восстания. Оба политика часто обсуждали, как разыграть свою партию. «Прощай, брат, – говорит она ему, – веди себя при людях умненько, и так, чтоб прямо никто сказать не мог, чего у нас на уме, чего нету» [3]. Тем не менее с Потёмкиным она чувствовала себя в безопасности, ведь он давал ей понять, что возможно все, что все ее честолюбивые мечты достижимы и что любые сиюминутные проблемы можно решить.

Из-за Потёмкина на Екатерину оказывали давление. В начале марта неизвестные, но могущественные придворные, включая кого-то, кого называли Аптекарь (вероятно, это был Панин или Орлов), посоветовали Екатерине избавиться от Потёмкина: «Был у меня тот, которого Аптекарем назвал ‹…› Хотел мне доказать неистовство моих с тобою поступков и, наконец, тем окончил, что станет тебя для славы моей уговаривать тебя ехать в армию, в чем я с ним согласилась. Они все всячески снаружи станут говорить мне нравоучения ‹…› Я же ни в чем не призналась, но и не отговорилась, так чтоб [не] могли пенять, что я солгала». Однако письма демонстрируют, что Потёмкин и Екатерина были единодушны в политических вопросах: «Одним словом, многое множество имею тебе сказать, а наипаче похожего на то, что говорила между двенадцатого и второго часа вчера, но не знаю, во вчерашнем ли ты расположении и соответствуют ли часто твои слова так мало делу, как в сии последние сутки. Ибо все ты твердил, что прийдешь, а не пришел. ‹…› Всякий час об тебе думаю. Ахти, какое долгое письмо намарала. Виновата, позабыла, что ты их не любишь. Впредь не стану» [4].

Екатерина старалась предотвратить конфликт с Орловыми: «…одного прошу не делать: не вредить и не стараться вредить Кн[язю] Ор[лову] в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил и, по видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А естьли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь» [5].

Теперь Потёмкин требовал для себя места в правительстве. Самыми важными тогда были военное и внешнеполитическое ведомства. Поскольку Потёмкин вернулся с Дуная героем войны, он, разумеется, выбрал военное. Уже пятого марта 1774 года, через неделю после назначения генерал-адъютантом, Екатерина направила Захару Чернышеву, президенту Военной коллегии и союзнику Орловых, приказы через Потёмкина [6]. Пугачевское восстание, как и все остальные события, способствовало возвышению Потёмкина: любому государству нужны козлы отпущения на случай народных бедствий. Захар Чернышев, не получивший никакого признания за румянцевские победы, теперь должен был нести ответственность за бесчинства Пугачева и был вовсе этому не рад: «Граф Чернышев очень встревожен и все твердит, что подаст в отставку» [7]. Через десять дней после того, как Потёмкин доставил сообщения Екатерины Чернышеву, она повысила его до подполковника Преображенского гвардейского полка, в котором сама числилась полковником. Прежде этот пост занимал Алексей Орлов, так что это назначение было знаком высочайшей милости – а также началом падения Орловых. Кроме того, Потёмкин стал командовать шестьюдесятью великолепно снаряженными кавалергардами, патрулировавшими дворец в серебряных шлемах и нагрудниках и гусарскими или казачьими отрядами, сопровождавшими карету императрицы.

Потёмкин понимал, что воевать со всеми партиями при дворе было бы чистым безумием, поэтому он стал «учтив предо всеми», как писала графиня Румянцева [8], и особенно – с Никитой Паниным [9]. Самоуверенный и ленивый Панин выглядел «более довольным», чем до появления Потёмкина. Но граф Сольмс был не склонен недооценивать его: «Боюсь только, что Потёмкин, имеющий вообще репутацию лукавого и злого человека, может «воспользоваться добротой Панина» [10].