Екатерина Великая. Роман императрицы

Первая турецкая война была тоже следствием политики, принятой Екатериной в Польше, – политики, заставлявшей русское влияние в этой стране служить интересам Пруссии. Порта видела, что распадение Польши неизбежно. А она хотела сохранить себе этого соседа. Она долго протестовала словесно, потом объявила войну. К этому Екатерина была совершенно не подготовлена. Мы уже говорили, что она вступала на престол с миролюбивыми намерениями, наполовину распущенная и разоруженная, войска ее были неудовлетворительны во всех отношениях: полки не в полном составе, кавалерия без лошадей, артиллерия не обучена, управление войск в полном беспорядке, продовольствие и снаряжение – ниже всякой критики. Порох в большинстве случаев представлял смесь самых разнородных, но маловзрывчатых веществ. Екатерина была, кажется, единственным человеком в России, верившим в русское военное могущество. В Европе Вольтер тоже, по-видимому, один разделял, или делал вид, что разделяет, ее иллюзии. Но, как говорил впоследствии Фридрих, это была «война кривых со слепыми». Когда князь Голицын взял Хотин в сентябре 1769 г., Екатерина решила, что может теперь диктовать законы всему миру.

«Наверное, – писал Сабатье де Кабр герцогу Шуазёлю, – у русской императрицы и ее приближённых вскружилась голова. Она только и мечтает, говорит и думает о том, чтобы взять Константинополь. Этот бред доводит ее до уверенности, что ее ничтожная эскадра (кое-как вооруженный флот, который должен был стать в Архипелаге под командование Эльфинстона) наведет ужас на столицу Оттоманской империи; что стоит только ее войскам появиться, чтобы обратить турок в бегство и занять их позиции; что диверсия в Грузии будет иметь самые страшные последствия в этих областях; что все отпавшие греки ждут, чтобы восстать, только помощи, которую она им посылает, и что все эти действия, вместе взятые, должны в будущем году раздавить турецкого султана и его империю, которой Екатерина II уже распоряжается в своем воображении как своей собственной. Я не стану доказывать вам всю нелепость этих мечтаний, по которым можно лишь судить, как ошибались все, приписывая этой государыне талант к управлению и к политике: она пришла бы к менее безрассудным планам, если бы этот талант был бы так же действителен, как то можно было предполагать по нескольким остроумным фразам, сказанным ею писателям, по ее ловкому уму, способности к интриге и тому восхищению, с которым все беспричинно относились к очень заурядным событиям, возведшим ее на престол, и ее счастливой звезде, поддерживающей ее на нем».

Но Сабатье ошибся, и именно потому, что приписывал слишком мало значения этой чудесной «звезде» Екатерины. Константинополь, правда, не был взят, но после ряда блестящих побед, каких еще не знала русская армия, Кучук-Кайнарджийский мир (21 июля 1774 г.) довершил торжество России. Порта спустилась в число второстепенных держав. Христианское население Европейской Турции было поставлено как бы под покровительство России. Крым, ставший независимым, был готов к завоеванию. Россия оставляла за собой обе Кабардии, Керчь, Еникале и Кинбурн. Прутский договор, стоивший так дорого в 1711 году самолюбию Петра I, был разорван, и Польша даже не упоминалась в новом соглашении. Порта должна была молчаливо признать ее первый раздел.

«Когда Румянцев имел счастье заключить Кайнарджийский договор, – писал впоследствии граф Монморен графу Сегюру, – то, как теперь известно, у него было с собой только 13 000 наличного войска против армии более чем в 100 000 человек. Такая игра судьбы не повторяется два раза в течение века».

Действительно, ей не суждено было больше повториться. Но Екатерина не отказывалась от своих честолюбивых планов, которые, несмотря на удивительный успех русского оружия, осуществились лишь наполовину. Мысль поднять греческих подданных Турции, очистить себе при их помощи дорогу в Константинополь и воскресить древнюю монархию Палеологов не переставала неотступно преследовать ее и после заключения мира. Это был ее знаменитый греческий проект. Екатерина и накануне смерти продолжала мечтать о нем. Идея эта, впрочем, сама по себе не была новой. Еще в семнадцатом столетии серб Юрий Крижанич высказывал ее. В 1711 году Петр тоже был воодушевлен ею, когда начал кампанию против Турции.