Екатерина Великая. Сердце императрицы

– Похоже, эта немочка не чета дурню-то голштинскому! – говорили придворные. – Из нее, поди, выйдет толк. Да и матушка императрица о ней печется не хуже, чем о дочери родной! Выходит, не повезло нам с наследником престола, так повезло с его невестой!

«Должно быть, – думала Фике, одетая в тончайшую ночную сорочку, лежавшая на пуховых подушках, под роскошным теплым и мягким одеялом, – мне суждено было встать на самый край могилы, заглянуть в ее черные глубины, чтобы понять, кто мне истинная добрая матушка, а кто – жестокая эгоистичная мачеха».

Иногда успех приходит к нам с самой неожиданной стороны. И пусть сейчас Фике этого не знала, но вскоре почувствовала, сколь разительно изменилось к ней отношение при дворе. Однако сейчас о выздоровлении говорить еще не приходилось – девушка была слаба и отделяла ее от небытия только тонкая грань.

Иоганна наконец осознала, что дочь в нешуточной опасности, к тому же совершенно четко поняла, что со смертью дочери о всяких интригах при всяких дворах придется мгновенно забыть. Гнева Елизаветы она не забыла и понимала, что императрица тоже все помнит прекрасно. В страхе герцогиня металась по дворцу в поисках лютеранского пастора. Когда же тот нашелся, Иоганна с удивлением узнала, что дочь никакого пастора видеть не желает, а желает побеседовать с настоятелем Ипатьевского монастыря Симоном Тодорским, а буде таковой окажется занят сверх всякой меры, с отцом Василием Богоявленским. Святые отцы, конечно, прибыли незамедлительно. Они смогли утешить девушку в ее нешуточном беспокойстве, смогли успокоить. И вскоре София окончательно пошла на поправку.

Для всей столицы становилось ясно, что в лице принцессы Софии Августы наследник Петр, да что там он – вся Россия обрела подлинную драгоценность. И как только девушка стала вставать с постели, исхудавшая, полупрозрачная, бледная, был подписан указ о крещении.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Мне дали уже троих учителей: одного, Симеона Теодорскаго, чтобы наставлять меня в православной вере; другого, Василия Ададурова, для русскаго языка, и Ландэ, балетмейстера, для танцев. Чтобы сделать более быстрые успехи в русском языке, я вставала ночью с постели и, пока все спали, заучивала наизусть тетради, который оставлял мне Ададуров; так как комната моя была теплая и я вовсе не освоилась с климатом, то я не обувалась – как вставала с постели, так и училась.

На тринадцатый день я схватила плеврит, от котораго чуть не умерла. Он открылся ознобом, который я почувствовала во вторник после отъезда императрицы в Троицкий монастырь: в ту минуту, как я оделась, чтобы итти обедать с матерью к великому князю, я с трудом получила от матери позволение пойти лечь в постель. Когда она вернулась с обеда, она нашла меня почти без сознания в сильном жару и с невыносимой болью в боку. Она вообразила, что у меня будет оспа, послала за докторами и хотела, чтобы они лечили меня сообразно с этим; они утверждали, что мне надо пустить кровь; мать ни за что не хотела на это согласиться; она говорила, что доктора дали умереть ея брату в России от оспы, пуская ему кровь, и что она не хотела, чтобы со мной случилось то же самое. Доктора и приближенные великаго князя, у котораго еще не было оспы, послали в точности доложить императрице о положении дела, и я оставалась в постели, между матерью и докторами, которые спорили между собою. Я была без памяти в сильном жару и с болью в боку, которая заставляла меня ужасно страдать и издавать стоны, за которые мать меня бранила, желая, чтобы я терпеливо сносила боль. Наконец, в субботу вечером, в семь часов, т.-е. на пятый день моей болезни, императрица вернулась из Троицкаго монастыря и прямо по выходе из кареты вошла в мою комнату и нашла меня без сознания. За ней следовали граф Лесток и хирург; выслушав мнение докторов, она села сама у изголовья моей постели и велела пустить мне кровь. В ту минуту, как кровь хлынула, я пришла в себя и, открыв глаза, увидела себя на руках у императрицы, которая меня приподнимала. Я оставалась между жизнью и смертью в течение двадцати семи дней, в продолжение которых мне пускали кровь шестнадцать раз и иногда по четыре раза в день. Мать почти не пускали больше в мою комнату; она по-прежнему была против этих частых кровопусканий и громко говорила, что меня уморят; однако она начинала убеждаться, что у меня не будет оспы.