Екатерина Великая. Сердце императрицы

Софья покорно кивнула. Плечи ее чуть расслабились, она некрасиво согнулась.

– Так, значит, ты меня теперь прогоняешь, Екатерина Алексеевна?

– Дурочка ты моя, нет, конечно. Я просто прошу тебя как можно скорее убраться в детской, да так, чтобы ничего и никогда более мне об Аннушке не напоминало. Да и тебе, душечка, тоже. И хватит слезы лить!

Невольно тон Екатерины стал жестким – хотя Софья была виновата только в том, что сбила ее с мысли. Но, наверное, сейчас оно к лучшему. Нет смысла душу рвать попусту – рана и без того свежа. Да и боль-то, поди, не уменьшится, только станет привычной.

– Софьюшка, хватит слезы лить! Вон уже платки мокрые, хоть выкручивай…

Та покорно кивнула и утерла слезы действительно совершенно мокрым кусочком батиста.

– Ступай.

Нянюшка покорно ушла. Екатерина попыталась вернуться к мыслям о Кирсанове, однако отчего-то вспомнилась ей Елизавета – такая, какой она ее увидела в последний раз. Усталая, безнадежно больная, с посеревшим лицом, одышливая и уже нездешняя. Дожидавшаяся, кажется, только появления Екатерины. Вспомнился ее лихорадочный, едва слышный шепот. И то, как жестко схватилась она за руку невестки, притягивая к себе в последние свои минуты.

«Да, матушка императрица… Теперь-то я куда лучше понимаю тебя. Должно быть, нечто подобное чувствовала ты сама, поднимаясь против Брауншвейгской династии? Однако у тебя, молодой, хватило духу пройти весь путь рядом со своими верными преображенцами. Мне же достало духу лишь благословить Гришеньку.

И вот теперь я мечусь по комнатам, аки тигрица, в ожидании вестей, хотя прекрасно понимаю, какими будут эти вести. Понимаю и страшусь. Ты бы, наверное, надела кирасу и отправилась со своим любимым, не отсиживалась в полутемном, несмотря на белые ночи, дворце…»

За почти полсотни лет история переворота Елизаветы успела обрасти легендами. Рассказывали, что цесаревна надела кавалерийскую кирасу, села в сани и по темным заснеженным улицам столицы поехала в казармы Преображенского полка. Там она обратилась к своим приверженцам: «Други мои! Как вы служили отцу моему, то при нынешнем случае и мне послужите верностью вашею!» Однако граф Разумовский от души расхохотался, когда Екатерина при нем рассказала об этом.

– Нет, душечка моя, все было куда проще, да и не мастерица Лизанька слова красивые говорить. Она крикнула только: «Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте же за мною!»

– А правда ли, граф, что гвардейцы ей отвечали: «Матушка, мы готовы их всех убить»?

– И это вранье! Цесаревною Лиза, конечно, была не так умна, как впоследствии, но все же дурой ее называть не следует – молодость, все молодость. Она отлично понимала, что смертей не избежать. Брауншвейгское семейство грех было трогать попусту, ну да тут уж выхода иного не было – в лучшем случае им была уготована крепость. Матушка-то понимала, что преображенцы злы на иноземное семейство, однако рискнула взять их под свое покровительство, дабы не обагрить собственные руки кровью родни, пусть и непрямой.

Екатерина тогда кивнула – ей казалось, что она понимала, каковы были причины, побудившие цесаревну Елизавету к перевороту. Но только сейчас она стала чувствовать то же, что чувствовала молодая Елизавета Петровна. Только теперь смогла представить, как боролись в душе дочери Петра Великого страх и решимость.

Наверное, чтобы немного умерить отчаянное сердцебиение, взять себя в руки, Елизавета и взяла крест. Рассказывали, что цесаревна встала на колени, а за ней следом и все присутствующие, и проговорила вполголоса: «Клянусь умереть за вас, клянетесь ли вы умереть за меня?» – «Клянемся!!!» – загремели в ответ преображенцы.

Перед глазами Екатерины разворачивалась картина за картиной. Вот Елизавета выходит из саней на Адмиралтейской площади, вот в сопровождении трех сотен солдат направляется к Зимнему дворцу. Солдаты спешат, они словно в пылу битвы, цесаревна с трудом поспевает за ними по глубокому снегу. Гренадеры, увидев сие, подхватывают ее на свои широкие плечи и так вносят в Зимний дворец. Все входы и выходы уже перекрыты преображенцами – караул без долгих раздумий перешел на сторону мятежников. Гренадеры устремились в императорские покои на втором этаже. Солдаты разбудили Анну Леопольдовну и ее мужа Антона Ульриха. А Елизавета объявила об их аресте.

Де Ла Шетарди, как сказывали, в своем донесении писал: «Найдя великую княгиню правительницу в постели и фрейлину Менгден, лежавшую около нее, цесаревна объявила первой об аресте. Великая княгиня тотчас подчинилась ее повелениям и стала заклинать ее не причинять насилия ни ей с семейством, ни фрейлине Менгден, которую она очень желала сохранить при себе». Что-то в этих рассказах Екатерину смущало. Не могло быть и речи о том, чтобы в мундире Преображенского полка посланник французского двора ворвался в спальню августейшей особы следом за цесаревной, да к тому же запомнил слова последней. Должно быть, сама Елизавета как-то обмолвилась о чем-то подобном, а все остальное было плодом бурной фантазии молодого де Ла Шетарди.

– Болтун, прости Господи…