Екатерина Великая. Владычица Тавриды

Отложив зеркало, она еще с минуту оглядывала и расцеловывала своего красавца и, наконец, вспомнив, что они с Григорием собирались позировать художнику, поднялась с его колен.

– Пойдемте, милый граф, покажемся нашему художнику. Посмотрим, как он сумел передать наши глаза на полотне.

Она боялась, что Григорий откажется идти, понеже его всякий раз надобно было уговаривать: не хотел Потемкин никакого своего изображения.

Но Потемкин встал, застегнул мундир, который, украшенный Андреевской лентой, демонстрировал его могучую фигуру во всей красе. Екатерина, залюбовавшись, с трудом удержалась, паки не прильнуть к нему.

Григорий несколько раз провел гребнем по волосам и был готов. Обернувшись к ней, весело позвал:

– Что ж, царица сердца моего, пойдем, посмотрим на портрет. Уж не знаю, как мои глаза, но твои никогда никакая кисть не сможет доподлинно передать. Их надо видеть живыми.

В дверях Екатерина остановилась, взяла его за руку, посмотрела на него тем самым неотразимым своим взглядом, молвив:

– Счастье ты мое! За что мне такое счастье!

* * *

Что Потемкин неодолимый ревнивец, Екатерина прочувствовала с первых же дней. Он не спускал с нее глаз, и она остерегалась лишний раз милостиво улыбнуться какому-нибудь более-менее молодому офицеру. Поскольку, увидев таковую, обращенную не к нему улыбку, Потемкин резко отворачивался и начинал грызть ногти.

Его покои находились прямо под спальней Екатерины. Поднимался он к ней в будуар по винтовой лестнице. Хотя они виделись едва ли не ежедневно, они бывало, находясь в соседних комнатах, обменивались письмами. Чаще слова признания писала она, Екатерина. Но и он мало отставал от нее.

На вечеринки Екатерины в Эрмитаже, где собирался узкий круг, он появлялся в халате, надетом на голов тело, плохо прикрывающее ноги и волосатую грудь. Как бы ни было холодно, он носил туфли на босу ногу. В холодное время он иногда набрасывал шубу, повязав голову ярким платком. Его явное презрение к условностям, шокировало и придворных, и щепетильных дипломатов, и, вестимо, императрицу. Но, когда считал нужным или необходимым, Григорий Потемкин одевался в дорогой кафтан или мундир, выказывая хороший вкус. Задумавшись, он часто грыз ногти, что подвигло Екатерину назвать его «Первым Ногтегрызом» империи. И оного ногтегрыза она любила без памяти. Упражняясь бумагами, она прислушивалась к звукам за дверью, с минуты на минуту ожидая прихода своего любимца. Заслышав шаги, она, желая нравиться ему, быстро вскакивала, бросалась к большому зеркалу, поправляла волосы, платье, ожерелье. Словом, прихорашивалась. Войдя, Потемкин, подходил к ручке, целовал в щечку и обыкновенно устало опускался в кресло. С минуту они смотрели друг на друга. Суровый взгляд Потемкина, как всегда, таял от приветливых и умных глаз императрицы.

И сей час он взглянул на императрицу, коя откинувшись в кресле, с улыбкой взирала на него. Григорий ответствовал приветливым взглядом.

– Кстати, государыня-матушка, – обратился он к ней, – сегодни пришло мне в голову: как ведет дело на италийских берегах Алексей Орлов с самозванкой, объявившей себя сестрой Пугачева? С эдакой фамилией – Таракановой?

Екатерина, нахмурив лоб, обратила глаза на стол, заставленный пакетами и письмами. Перебрав несколько конвертов, она вынула последнее письмо Алексея Орлова.

– Вот послание от него, полученное намедни, о мнимой дочери Елизаветы Петровны. Послушай, Гришенька, как граф Орлов изволил описать самозванку, всклепавшей себя дочерью государыни Елизаветы, прочту тебе, послушай:

«Оная женщина росту небольшого, тела весьма сухова, лицом ни бела, ни черна, а глаза имеет большие и открытые, цветом темно-карие и косы, брови темно-русые, а на лице есть и веснушки; говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски: думать надобно, что и польский язык знает, токмо никак не отзывается: уверяет о себе, что она арабским и персидским языком весьма хорошо говорит».

Закончив читать, она протянула ему конверт. Спросила:

– Как тебе сей портрет?

Потемкин усмехнулся.

– Портрет авантьюиристки. Достойной ее тараканьей фамилии. Сухая, никакая… Все языки знает, надо же! – молвил он с усмешкой.