Екатерина Воронина

Узколицый, рябоватый, с волосами соломенного цвета, перехваченными со лба на затылок черным, блестящим от пота ремешком, он посмотрел на хозяина серыми разбойничьими глазами и, зловеще улыбаясь, спросил:

— Чужой бедой разживиться хочешь?

— Чем недоволен — жалуйся. Есть на то Судоходная расправа, — мирно ответил хозяин. Потом повернулся и громко, чтобы все слышали, добавил: — Чего не скажет бурлак при расчете! Тоже ведь по-человечеству надо…

— В вашей-то… расправе богатый не бывает виноватый! — крикнул Никифор, наступая на хозяина.

Эти дерзкие слова, может быть, и простились бы Никифору — время на ярмарке горячее, не до какого-то бурлака здесь. Но, ткнув хозяину в бороду зажатыми в кулаке остаточными деньгами, Никифор добавил:

— Смотри, не подавиться бы тебе этим…

За что и был тут же наказан линьками.

Когда Никифор встал, хозяин жалостливо вздохнул:

— Вот и поддали тебе, малый, ума в задние ворота… Не сладки они, видать, боцманские капли…

Застегивая штаны, Никифор ответил:

— Ничего… Только и мы знаем… Знаем, чему, где и как тому быть надоть…

Хозяин имел право наказывать только в плесе, а не на берегу. Но Никифор жаловаться не стал. Только через год, в ярмарку, нашли этого купца в Кунавине возле публичного дома, оглушенного и раздетого до нитки. Следствие по делу вели, но ничего не дознались — место глухое, что ни ночь, то караул кричат. Да и купцу наука: есть на Покровке и поблагороднее заведения, не ищи, где дешево!

Никифор три года где-то пропадал, пока не доставили его в волость из Хвалынска как «бесписьменного». Поговаривали, что разбойничал он в Жигулях, но улик не было. Подержали его в волости и, примерно наказав — теперь уже не линьками, а розгами, — отпустили. А разбойничья слава с ним осталась, хотя ему же и на пользу: не было случая, чтобы тронули его в Жигулях… За лихость и решительность хозяева отличали его перед другими лоцманами, платили по двести пятьдесят рублей серебром за навигацию; когда же пошли по Волге пароходы, Никифор меньше пятисот рублей не брал.

Со временем он стал известен как наилучший на Волге лоцман: знал на реке каждый перекат, каждую обмелину, каждую карчу. Трое его сыновей с малых лет плавали с ним. Никифор их учил:

— Волга — река мудреная. В ину пору — мать, в другую — мачеха. Стрежень меняется что ни весна. Судовой ход нынче здесь, а на будущую весну, смотришь, его повернуло эвон куда, а тут намыло песчаную косу… Так что смотреть надо! Попади только судно на мель, а там уж песок станет крутиться да замывать, так что никакая сила потом не вытащит посудину.

Сам Никифор за всю свою лоцманскую жизнь ни разу не посадил судно на мель: был смел, но осторожен. Хозяев не боялся, был с ними дерзок, в плесе вовсе не признавал. Презрительно говорил о них:

— У хозяина совести да разума мало, а корысти и глупости — этого довольно… Лезет на перекат — протрусь, думает, зачем убыточиться, распауживаться. Смотришь — и сел на мель в самых воротах. Сам нейдет и другим судам загородил дорогу — и низовым и верховым.

Большая путина, от Астрахани до Нижнего, продолжалась обычно шесть недель. Никифор Воронин проходил ее за пять, а то и за четыре. Поэтому и любили с ним ходить бурлаки и судорабочие, хотя и им спуску не давал. Боялись его в плесе и хозяева, и капитаны, и рабочие.

Одевался Никифор чисто. Всегда в новой красной рубахе, синем суконном кафтане, сапогах и фуражке из юфти, сшитой на манер охотничьего картуза. Только и было проку от больших его заработков. Любил вино, женщин, загуливал иной раз почище другого купца, особенно на ярмарке. Тогда угощал всех подряд, все пропивал с себя, ругал и бога и власть, дрался с людьми, потому что в бога не верил, власть ненавидел, слабых и робких презирал. Душа его рвалась куда-то, а куда — он и сам не знал. Порядок был строг и незыблем. Не было дороги ни конному, ни пешему- Вон Михайла Сутырин, тоже кадницкий, изобрел коноводную машину, а как был крепостным графа Шереметева, так им и остался. Воли и той не дождался…

А что проку в ней, в воле этой?! Заместо плетки — мошна, заместо господского дома — лабаз. Стены кирпичные, с железными затворными ставнями. Облепили лабазы всю землю — поди выковыряй!

Да нет уж и тех людей! Тихо стало в Жигулях, совсем присмирел народ. Свистят, гудят пароходы, задушили бурлацкую песню, заглушили лихой, разбойный окрик.