Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922

– Батюшка, да вы что, верили в правительственные опровержения? Неужели вы думали, что хоть одно опровержение прежних министров Николая, этих негодяев, было правдиво? Ложь, сплошная ложь, та же ложь, что и у большевиков, но только более тонкая, не такая наивная.

По отношению к царю, а особенно к царице он был сдержан в выражениях, но сквозь них просвечивало чувство неприязни к государыне. На мой упрек в том, что в развернувшихся событиях интеллигенция винит великих князей, боявшихся потерять свои права и мешавших государю подписать Конституцию, он горячо уверял, что все они неоднократно упрашивали государя дать свое согласие на принятие Конституции.

– Ведь нас не принимали, нас выселяли из Петрограда, как, например, моего брата Николая Михайловича, за слишком настойчивые советы пойти на уступки, равно как и за советы устранить Распутина.

Сергей Михайлович избегал говорить о Распутине и только раз сказал:

– Не верьте всему, что говорилось о его близости к царице и дочерям. Все это вздор. Такой же вздор и то, что государь – пьяница. Я знаю его с юных лет и могу чем угодно поклясться, что ни разу не видал Николая Александровича пьяным. Да, он пил, но пил весьма умеренно. Все это ложные слухи, распускаемые революционерами с целью дискредитировать царскую семью.

Про возможность воцарения Михаила Александровича Сергей Михайлович говорил, что это будет такое же несчастье для России, как и царствование Николая. Оба были воспитаны Марией Федоровной и Александром III, в таком подчинении родителям и были так изолированы от влияния жизни, что вышли бесхарактерными, безвольными людьми, легко поддающимися чужому влиянию.

Насколько это было уродливое воспитание, вы усмотрите из следующего рассказа.

– К нам в батарею, в лагерь, уже взрослым юношей прислали Михаила Александровича для практического ознакомления со строем и артиллерийской стрельбой. Был он, во-первых, с «гувернанткой», как называли мы кавалерийского полковника, не отпускавшего от себя ни на шаг своего воспитанника. Ведь наследник не только стеснялся разговаривать с офицерством… Нам передали просьбу Михаила Александровича не присутствовать при его обучении стрельбе, и мы все уходили, когда оно начиналось.

Артиллерия была любимым коньком Сергея Михайловича, но мне, профану, не запомнились долгие рассказы, касающиеся этой области.

Помню лишь, что на мой упрек в том, что он в Карпатах как начальник артиллерии должен был предвидеть нехватку снарядов, великий князь горячо возражал и сваливал всю вину на Николая Николаевича.

– Он давал задания на шесть месяцев войны, и все эти задания мною исполнены в точности. Наконец по этому делу я подал обширную записку государю.

– Ну и что же? – спрашиваю.

– Да то же, что было всегда. Внимательно выслушал, со всем согласился, а затем мнение последнего докладчика одержало верх.

Последний раз я видел государя в Ставке, но о его решении отречься от престола осведомлен не был. Узнал я об этом от Алексеева, который до конца моего пребывания в армии относился ко мне хорошо. Особой перемены ко мне штабных генералов я не замечал. После подачи в отставку я жил во дворце моего брата Николая Михайловича. Нам жилось хорошо при Керенском. Никаких вмешательств в нашу жизнь не было. Когда же пришло известие об отречении Михаила, я понял, что все пропало.

Как уверял меня Сергей Михайлович, за отречение высказались Родзянко, Керенский и, кажется, Шингарев. Гучков и Милюков были против.

С воцарением коммунистов великого князя выгнали из дворца, позволив взять самое необходимое, а из мебели – одно кресло и походную кровать, которую он и привез к нам. Выгонял великого князя матрос, который заявил, что «довольно вам пить нашей крови и обкрадывать казну».

Затем матрос потребовал:

– Покажи, где спрятал золото.

Сергей Михайлович показал ему золотые часы.

– Только-то?

И начался обыск. Часы матрос взять не пожелал.

Засим князь поселился совместно со слугой, кажется, у князя Оболенского, но какого именно, не помню.

В комнате великого князя, на письменном столе, было несколько карточек Кшесинской, одна – с ребенком. Ремез говорил мне, что князь ее безумно любит и считает, что ребенок от него. Сам же он никогда и ничего о Кшесинской не говорил.

Думал ли князь, что ему угрожает казнь? Я предполагаю, что нет, ибо на мой совет ему и юным князьям бежать из Екатеринбурга, Сергей Михайлович категорически протестовал.

– Куда я побегу с моими больными ногами, а главное, с моим ростом? Мне деваться некуда, и я больше всего опасаюсь, что нас захотят выкрасть, а потом поймают, и тогда, конечно, расправа будет короткая.

Князь был очень наблюдателен. Так, бывая несколько раз в областном совдепе, который помещался в моей квартире, он заметил в бывшей моей бильярдной комнате заметки роста моих детей, сделанные карандашом, и спрашивал:

– Кто этот Лев, заметка роста которого выше всех?

Я объяснил ему, что это гувернер моего сына Делявинь, офицер французской армии, которого потом мне удалось устроить через друга моей юности Ознобишина в Париж, к графу Игнатьеву.