Екатеринбург, восемнадцатый

— А я вот все метил Симеона, Семку то есть, сына, в землемеры выучить. Выучил. Отмерили ему теперь землицы. Ему и зятю! — старичок с тоской и пристально посмотрел куда-то вдаль, будто хотел разглядеть там могилы сына и зятя, потом спросил, откуда я знаю сотника Томлина, выслушал и с той же тоской сказал: — Избаловался казак. Избаловался. А опять, как не избалуешься. Фронт, он хорошему не научит. Все, кто с фронта пришел, — срамота одна. Уходили люди людьми, а пришли — куда бы от них деться! Ровно и по-христиански говорить разучились. Течет из них одна мать-перемать, и все с гонору, все старое им не указ, на стариков цыкают, а то и замахиваются, сами, де, правду и закон знают, пьют, дерутся, ни на кого укороту нету! Вот пошто так, обтолкуй мне, мил человек! — сказал старичок и сам себя поправил: — А поди, и ты не обтолкуешь. Все тёмно. Всех в темноту вогнали. А с отцом Григория, с Севастьяном, мы вместе на боя в Туркестанку ходили. Положительный был казак, царствие ему небесное. Погиб там. Один на бурлындачей оказался. Сколько-то отбивал отару, но застрелили и с собой утащили. Доля казачья. Это не дончаки, которые сходили на срочную в Варшаву, или тебе в Киев, или куда в доброе место, а потом возле бабы сиди и подсолнухи лущи. Нам, сибирцам, служба, доколе достанет сил. Вот я и метил сына в землемеры выучить. Как-то, до войны, отвозил я вот так же со станции в волость одного агронома из губернии. Разговорился человек, все о нашем житье спрашивал, о засевной площади, что да как мы с землицей-то живем. Выслушал, а потом сам стал говорить, как бы, по его учености, надо. А надо, говорит, вот так. Надо длинным севооборотом. У нас — что. У нас — чистый пар, а потом пшеничка или рожь, потом опять чистый пар. А по словам его, надо землицу-то насквозь знать, какая она у тебя, скажем, кислая или еще какая. Видишь, оно как. Оттого и сеять надо в своем порядке. Надо, чтобы нынешний сев для будущего землицу готовил. Скажем, озимые — в этот год, а картофель на это место в другой год. А у нас картофель — в грядках, в огороде. Или, скажем, взять траву клевер. Она не только от землицы кормится, но и саму землицу кормит. После нее, что тебе угодно, сеять можно. Все будет с урожаем. А вот овес, он взгальный. Без него лошади — никуда. Он и фертуется. С землицы все возьмет, а ей ничего не даст. Видишь, оно как. Опять, может, оттого лошадушек хорошо кормит. Вот я Сему-то и метил в землемеры, чтобы в люди вышел. Он-то, агроном Иван Михайлович, фамилию его забыл, лист из сумки вынул и написал мне все, как по науке надо с землей хозяйствовать. Я этот лист около божницы держу. А того, как он написал, сделать сил нету. С дочерью да малым внуком науку-то на ноги не поставишь! А теперь так и вовсе. Теперь казачий надел отобрали. Теперь голытьбу им награждают.

Я назвал фамилию Ивана Михайловича, мужа сестры Маши, не он ли.

— А кажись, верно, он! — воскликнул старичок и, узнав, что мы родственники, принялся давать Ивану Михайловичу самые лестные характеристики.

Так мы доехали до какого-то переулка. Старичок остановил лошадь, показал кнутовищем на довольно внушительный бугор с рядком корявых сосен, тремя избами за ними и мельницей внизу.

— Вон там в средней избе и живет Григорий Севастьянович! — сказал он. — Вы этим-то заулочком пройдите и как раз на его избу выйдете! Да, кажись, вон он сам из ворот выходит! Гляньте-ка, глазом-то вы повострей будете!

И верно. Из ворот средней избы вышел некий человек, фигурой очень похожий на сотника Томлина.

— Он ведь? — спросил старичок и сам уверенно сказал: — Он! Он! Айдате имайте его, пока куда-нибудь не подался. Он востроногий, сейчас ускачет — и до заговенья не выловить его!

С напутствием передать нижайший поклон Ивану Михайловичу старичок покатил дальше, а я пошел в переулок, мостком, а вернее, запрудой перешел речку, вышел к бугру, из-за крутизны его на время потеряв и сотника Томлина, и его избу. И только-то я преодолел подъем, как едва не перед носом, в пяти саженях расстояния увидел своего незабвенного соратника. Он сидел на краю выбитого в бугре спуска к мельнице и смотрел на меня. Он был в форме, папахе, при погонах и двух орденах, но босой.

— Как из ружья! — стал он, кажется, ничуть не удивившись, подниматься навстречу. — Сон мне сбылся, как из ружья! Я, Лексеич, сегодня видел сон, что я вот так сижу при форме и босой, а ты вот так, как сейчас, идешь!

— Сочиняешь, Григорий Севастьянович! — не в силах сдержать радость, сказал я.