Эхо

За все месяцы кочевья не было и дня, чтобы Ганалчи не уходил из чума. Я часто остаюсь в стойбище, выбившись из сил за один из таких дней, и тогда настигает меня нестерпимый приступ тоски, от которой некуда деться, и вся моя жизнь тут кажется такой никчемной, такой пустой и поистине дикой, что, измучившись вконец, я прихожу к решению – просить Ганалчи вывести меня из стойбища. И совсем неважно, что ближайший населенный пункт от нашего кочевья в полтысячи километров. Я буду его просить, умолять. Он поймет, сможет…

Но вот возвращается он (что-то там в тайге произошло, все, кроме детишек и старой бабушки Дари, ушли в стада). Возвращаются два его сына, внуки, их жены – вся семья. И тоска моя, словно напугавшись этого привычного людского круга, исчезает, и я хлопочу вокруг старика, стараясь в чем-то помочь и угодить.

Подживляю огонь в очаге, разливаю чай, раскладывая на крохотной столешнице хлеб и сахар.

Стадо настигла волчья стая. Набежала с севера. Полярные волки с доброго телка ростом.

Я сетую:

– Почему не сказали? Почему не разбудили в то утро? (Они отсутствовали трое длинных суток.)

– Звал. Ты сказал – устал, – улыбается Ганалчи,

– Я спал… Но ведь волки… Мне надо.

– Зачем надо? Ну их! – машет рукою. – У них свой путь, у нас свой.

Обычно в чуме мы с Ганалчи живем вдвоем. Но нынче собралась вся семья. Шумно, людно. Пьем чай. А женщины уже успели приготовить мясо. Добыли охотники молодого лося. Несут сырую, прокалившуюся на морозе печенку, чуть пропеченную на открытом огне сочную грудинку и что-то еще такое, отчего все сладко щурятся и восхищенно прицокивают: ну конечно, студенистый, покрытый слезинками прозрачного жира костный сохатиный мозг. Деликатес.

– Добыли волка? – спрашиваю.

– Зачем? Прогнали!… Пусть идет по своим делам. – Ганалчи на дощечке тонко-тонко настругивает мороженую печень. – Ешь… Шоколад…

– Две ночи гнали! – хвастается вдруг внук Ганалчи Стёпа. – Ух, дра-па-ли! Не оглянется…

Все смеются. В чуме весело. Праздник. Каждый раз, добыв крупного зверя, сделав добрый улов рыбы или удачно заловив соболя в капканы, которые ставят за границами движущегося стада, семья устраивает праздник.

Устраивает, конечно, Ганалчи, поскольку вся жизнь маленького этого стойбища зависит только от его решений. Все, и малые и старые, собираются в один чум, не всегда к старику, вкусно и много едят, всласть пьют чай, но никогда – спиртного.

Всем известны страсть северных народов к «огненной воде» и ее последствия. Но в семье Ганалчи на долгих зимних кочевках и капли не выпивают. Я хорошо знаю, что и дети Ганалчи, и внуки, а теперь уже и правнуки, придя из тайги в поселок райцентра или на факторию, любят, и подчас без окороту, «погулять», но тут, в тайге, на семейных праздниках водки не бывает. Хотя спирт у Ганалчи всегда есть в дорожном потакуе.

– Почему не били волка? – спрашиваю, когда уже все затихло в стойбище, разошлись по своим чумам и заснули, умаявшись, люди, а Ганалчи по обыкновению своему сидит у очага и тянет вкусно и неторопливо трубочку.

Я ни разу не видел, когда он ложится, всегда засыпаю, когда он все еще сидит у огня, курит и думает. Просыпаюсь – уже сидит…

– Зачем волка бить? – вопросом на вопрос отвечает. Я привык к этому и жду, что скажет дальше. А он молчит, сосет трубочку, поправляет огонь в очаге. – За волком смотреть надо. Увидел – гони. Не твое это! Иди себе! – Старик словно бы увидел зверя, закричал, замахал руками. – У него своя жизнь. Ему тоже есть надо! А ну иди к себе – работай! А тут моя работа. За стадом глядеть надо. Волк набежал. Прогони волка. Охотиться не надо! Последнее дело! Нельзя!

Выбил неторопливо трубку, обстучал ее о камешек очага, продул, прососал. Пошарился, отыскивая табак. Нашел. Набил. Прижал сверху большим пальцем, присосал. Не сторожась, взял голыми пальцами уголек, положил на табак, подул сверху, стал раскуривать, глубоко втягивая щеки.

– Почему нельзя убивать волка? – спрашиваю, когда Ганалчи, свежо попыхивая дымком, помягче умостился на сложенных калачиком ногах.

– Последнее дело! – повторил. – На охоту собираешься – огонь послушай. Если трещит – не ходи: зверя нету. Лежи, спи, силу набирай, слушай, как огонь трещит. Тихо горит – хватай ружье, беги скорее, гляди в оба! Стреляй! Фарт большой. Так?

Я кивнул. Об этом я знал. Однажды вот так накатили к одинокому таежнику на охоту. С вечера готовились, предвкушая утреннюю легкую забаву. Зверя там было – хоть за ноги хватай. И собачки были работники, и снежок – легкий бусенец, только-только белотроп установился, и утро вроде бы занималось в самый аккурат. Пора на охоту. А таежник:

– Шабаш, ребята, охоты не будет. Отдыхайте!

– Это почему?

– Печь трещит – эвенк вон всю жизнь в тайге живет. Огонь трещит – в тайгу не пойдет.

– Почему?

– По кочану! Треск, значит, всех зверей распугал. Шабаш! – И завалился к печи поближе.

Весь тот день протопали мы напрасно. Пришли на табор, языки вывалили, едва до постели дотащились. А утром, еще и свет не просекся: