Эхо

На Кимчу побежал шаман рода Почогиров, чтобы предупредить одинокого человека о грозящей опасности. Все еще лежал снег по сопкам и хребтикам, распадки наполнились водою, вспухли реки, и Великая котловина стала вовсе непроходимой. Но тот шаман все-таки нашел Умуна.

«Предки сказали, надо уходить из родных мест. Никто не должен быть тут после месяца Телят в месяце Мучун. Так сказали предки».

«Я не слышал этого», – сказал Умун, и посланец едва уяснил это, поскольку речь была малопонятной. Умун забыл родной язык. Тогда шаман сказал то, во что не были посвящены люди тайги и что знали только старейшины родов и те, что общались с душами предков:

«Верхние люди хотят посетить Дулю… Видеть это никто не должен».

Умун рассмеялся ему в лицо и ушел прочь. Он не верил в души предков. Он ни во что не верил, кроме как в тетиву древнего лука охотников ушедшего рода Горогиров и в их стрелы.

За месяцем Телят приходит месяц Мучун. Рано в тот год налились и зацвели травы, рано прилетели на озеро Чеко лебеди и по таежным озеркам и болотам заговорили журавли, тщетно разыскивая прежние свои гнезда. У журавлей короткая память, помнят они только родину, но гнезд родительских не помнят. Потому и кричат и весело ссорятся, вернувшись с утренней стороны земли, поскольку не решат, где кому жить.

Не в пример им – молчуны-лебеди. У них всегда один и тот же дом, одно на двоих озеро, и никто из их тихого рода не позволит себе посягать на чужое жилище. У лебедей и на небе есть свое пристанище, свой край, где гнездятся их души, и там тоже ни одна душа не посягает па чужое жилище.

Умун знал лебедей с озера Чеко. Он приходил туда вместе с их прилетом и жил все лето в белых березовых лесах неподалеку от их гнездовий.

В тот год они встретились, как обычно.

Лебеди долго кружили над водою, потом по самой воде, совершая круг за кругом подле своего жилища. Умун привычно следил за ними с берега. И птицы его не пугались.

Рыба в озере и реке ловилась хорошо, вкусными были корешки и луковицы тех трав и цветов, которые так сочны в месяц Телят, да и многие съедобные стебли раньше, чем обычно, набирали соку, и Умун, радуясь, всласть поедал их.

О предупреждении предков он не думал, просто забыл об этом, как забыл все, что связывало его с людьми.

Но однажды утром Умун не обнаружил на озере лебедей. Птицы, как это бывало осенью, поднялись над тайгою, и он слышал их прощальный крик среди ночи, когда уже заснул в уютном своем летнем чуме.

Потом рекою к низовьям густо пошла рыба, и он отметил эту поразившую его странность. Пропал кормившийся рядом с его жилищем зверь, улетели глухари, и ушел живший рядом в глубокой норе старый лис. В одну из ночей Умуна разбудил шум: мимо, вопреки вечному, на север спешило стадо диких оленей, пропали рябчики, исчезли тетерева, и только комары пуще, чем когда-либо, донимали человека. Но к ним Умун давно привык, беспокоило его, что тайга день ото дня становилась все тише, все безжизненнее. Он сбегал на поречные луговины, где всегда отдыхали, валяясь в густой траве, лоси, и не обнаружил там ни одной лежки. Непримятыми, буйными, в цвету были те луговины. Ушел со своих пастбищ и медведь. Умун понял, что в тайге он остался один. Но и тогда не вспомнил о наказе людей покинуть свой край и уйти с ними к новым кочевьям.

Грохот, скатившийся с неба, застал Умуна в горах над озером Чеко. Уже неделю он не мог добыть ни рыбы, ни мяса. Река и озеро вовсе опустели, а из тайги, кажется, ушли даже мыши, бабочек и тех не было над обильно цветущими травами. Умун поднялся в горы, надеясь за ними в северных озерах, из которых не вытекали ни речки, ни ручьи, наловить рыбы.

Он уже поднялся к самой вершине, когда вдруг с ясного и солнечного неба ударил гром.

Умун глядел вокруг, стараясь определить, откуда катится страшный этот грохот, но не находил его источника. Он стоял на голом скалистом кряже, оглядывая округу на три стороны, и видел далеко. Гром нарастал, и нарастала неожиданная тяжесть во всем теле. Умуна не придавливало этой тяжестью, не гнуло к земле, но он, словно обретая неподъемную тяжесть, врастал, вдавливался в скалы. Твердь под его ногами словно бы прогибалась. Ни рукою, ни ногою двинуть он уже не мог, а тяжесть с каждой минутой нарастала, как нарастал и этот гром среди ясного неба.

С трудом поднял Умун лицо и вдруг увидел над собою громадный шар-солнце. Оно надвигалось на него, издавая уже не гром, но пронзительный вой, и этому вою вторили трубы всех четырех ветров.

Из глаз катились слезы, ссыхалось, пылало лицо, грудь разрывал скопившийся в ней воздух, но Умун ничего не мог поделать с собой, он не мог даже закрыть глаз, прикрыть хотя бы руками лицо и только медленно, как ему показалось, опускался спиною на камни.

Свет странного солнца не ослепил его, он по-прежнему видел громадный огненный шар, висевший теперь над самым его лицом, и огненные струи, исходившие из него, и упиравшиеся в болота Великой котловины три белых, тоже огненных, луча. Там, далеко внизу, на юго-западе от него, от болот вставали громадные вихревые облака, и это он видел…