Эхо фронтовых радиограмм(Воспоминания защитника Ленинграда)

— Вам, товарищ Смирнов, приказываю отконвоировать Головко в штаб укрепрайона лично к товарищу генералу Бесперстову. — Голос у него звучал надтреснуто и, как показалось мне, с нескрываемой грустью. — Дошлите патрон в патронник и будьте бдительны. При малейшем неподчинении или попытке к бегству арестованного разрешаю стрелять. Головко за мародерство будет лично расстрелян генералом Бесперстовым. Выполняйте, Смирнов!

— Есть! — глухо сказал Юрка и повернулся ко мне. — Арестованный, в штаб укрепрайона шагом марш!

День незаметно шел к исходу. Дохнуло сырым холодком, и я вдруг почувствовал, как меня начинает бить озноб. В душе подсмеивался над собой, идущим на расстрел под конвоем своего друга. „Вот будет что вспомнить потом“. Когда „потом“, я как-то не подумал. Идти предстояло с одной окраины деревни на другую, противоположную. Я отметил, что встреченные нами солдаты смотрят на нас безо всякого юмора, скорее со злобным осуждением — раз под конвоем, значит преступник, какой-нибудь дезертир или предатель. Озноб прекратился, и меня обдало холодным потом. „Ведь и вправду могут расстрелять, — пришла вдруг ясная и страшная этой ясностью мысль. — Шлепнут для острастки других, и никому ничего не докажешь“. Я встречался с генералом Бесперстовым, был при нем с радиостанцией, когда шли изнурительные бон в районе Пскова. Жесткий и бескомпромиссно требовательный, он никому не делал никаких уступок и поблажек, в первую очередь самому себе. По несколько суток не знал отдыха, руководил боем, находясь чуть ли не в боевых порядках, под разрывами мин и снарядов менял командный пункт. О нем говорили, как о человеке решительном и безжалостном. И потому до меня все отчетливее доходил страшный смысл фразы, брошенной комроты: „будет лично расстрелян генералом Бесперстовым“.

— Ты что же, Юра, — спросил я боевого товарища, — в самом деле будешь стрелять, если я побегу?

— Естественно, как приказано, — не то в шутку, не то всерьез буркнул Смирнов. — Ты лучше иди и не разговаривай. Не положено.

За словом „расстрел“ в моей памяти мгновенно оживал летний день 1943 года, небольшая лужайка на окраине Усть- Ижоры, кирпичный домик СМЕРШа. Накануне из штаба укрепрайона пришло письменное приказание выделить от каждой роты двоих представителей и прислать к десяти утра в указанное место для участия в мероприятии. Радиовзвод представлял я.

О каком именно мероприятии шла речь — узнали на месте: показательный расстрел пленных фашистов. Июльское солнце к десяти часам уже набрало силу и жарило так, что хотелось или в тень, или в прохладную землянку. А „мероприятие“ затягивалось, зрителей долго и бестолково строили и перестраивали неподалеку от свежевырытой квадратной ямы. Все-таки человек двести присутствовало, и расположить их так, чтобы всем и все было хорошо видно, задача не простая. Наконец по рядам прокатилось глухое „Идут!“

От кирпичного домика отделилась группа немецких солдат и несколько охранников. Пленных грубовато построили возле ямы. Их было шестеро, все в хорошо подогнанной форме, в сапогах с короткими и широкими голенищами, чисто выбритые. Я впервые видел немцев с такого близкого расстояния и удивился, что не испытываю к этим шестерым той злобы и ненависти, которая всегда кипела при одной только мысли о фашистах и о тех бедах и страданиях, которые они принесли на нашу землю. У этих были нормальные человеческие лица, спокойные глаза, ни страха, ни затравленности, словно их вывели не на расстрел, а на утреннюю прогулку.

Толстенький майор в фуражке с синим околышем зачитал приговор военного трибунала, котором говорилось, что эти шестеро были взяты в плен при попытке совершить крупную диверсию против Ленинграда и его защитников, что все они члены фашистской партии, что на допросах ни один из них не раскаялся в содеянном, что все они заявили о своей преданности Гитлеру и одобряют его разбойную политику. Учитывая все это и особую опасность захваченных фашистов, военный трибунал приговорил всех шестерых к расстрелу.

Я внимательно вглядывался в лица пленных. Они по-прежнему были спокойны, словно не верили в зачитанный приговор. И лишь когда их стали разворачивать лицом к яме, один не выдержал и закричал, что он не фашист, а поляк, что его мобилизовали и он не хотел убивать. Майор, что зачитал приговор, приставил к его затылку пистолет и выстрелил. Точно так же, выстрелами в затылок, были убиты и остальные немцы. Стоя на краю ямы, офицеры СМЕРШа сделали еще по несколько выстрелов по свалившимся жертвам, спрятали пистолеты в кобуру и ушли в свой кирпичный домик. Над освещенной солнцем лужайкой повисло тягостное молчание. Умом я понимал, что расстреляны фашисты, что приняли они заслуженную кару, а на сердце было необъяснимое смятение: ведь пленные, а пленных не расстреливают…