Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Где же она пропадала?
                 (Поиски – труд напрасный!)
Вновь я ее листаю,
с прошлым –
         глаза в глаза.
В этой потертой книжке,
                 будто в могиле братской –
мертвые
телефоны,
мертвые
адреса…
Уже ничего не поправишь.
                     Уже ничего не скажешь.
И не напишешь писем.
И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице –

                 Шукшин Василий Макарыч.
А перед этим –
             рядышком –
Симонов
и Смеляков…
Как поименный список
                 армии перед боем
(хватит работы санбатам,
                     разведчикам
                             и штабам!).
Ояр!
Куда же ты, Ояр?!
Не отвечает Ояр.
Сумрачно и таинственно
                 палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке

                 все еще смотрят призывно.
Все еще дышат,
             требуют,
                 вздрагивают и говорят.
Я имя читаю
и слышу
     глуховатый голос Назыма:
«Брат,
     мы давно не виделись…
Как поживаешь,
брат?..»

Трудно листать страницы.

Видеть фамилии
             тяжко…
Зимний полуденный Вильнюс.
За незастывшей рекой
улица Малонёи.
«Стаська! – кричу я.
                 – Стаська!»
Он улыбается грустно.
                 Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.

Буквы поблекли.
Однако
имя любое –
         словно
             прикосновенье к огню.
Строчка:
«Звонить Паруйру!»
                 Два восклицательных знака.
Может, звонил.
Не помню.
Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,

                         жалует
                             и обвиняет,
как черный квадратик в «Вечерке» –
                         каждый ее листок…
Где ты, Кузьмич?
Откликнись!..
И комнату заполняет
неповторимо протяжный,
                 скорбный луконинский вздох…

Я позабыл о времени,

                 старую книжку листаю.
Вся она –
будто исповедь
            осиротевшей семьи…
Рана моя
        открывшаяся.
Память моя
         святая.
Други мои – товарищи.
Вечные судьи
мои.

День

И опять он рождается
                 в зябком окне.
Барабанит в стекло,
будто просит помочь.
В нем –
     коротком,
             еще не потерянном дне –
непрерывная боль,
сумасшедшая мощь!..
«Суета!» – говоришь?
                 «Принесет – унесет?»
Говоришь, что поэту
                 гораздо важней
о бессмертии думать
и с этих высот
обращаться к векам
                 через головы дней?..

Я не ведаю,

чем тебя встретят
             века…

Для спешащего дня

             я кричу и шепчу.
И останется после
             хотя бы строка –
я не знаю.
Я знаю.
Я знать не хочу.

Возраст

Г. Юшкявичюсу

А мы еще
     мотивы молодежные
                         поем!
А мы еще с тобой – ого! –
                     такие же, как прежде.
О том, что годы катятся,
                     по детям узнаем.
Не по своим, а по чужим,
которых
видим реже.

Еще по пляжу движемся,

                 выпячивая грудь.
И чей-то голос, чей-то взгляд
                     пронзает, как рапира!
Но вечером все чаще
                 накатывает грусть,
что день
опять закончился,
а в бок
опять вступило.

Нет, мы еще – в порядке!

                     Нет, мы еще – вполне!
Никто из нас не думает
                 ни о каком покое…

Но говорим друг с другом

                     (когда наедине)
о женщинах –
все меньше.
Все больше –
о погоде.

Еще мы за застольями

                 сидим без маеты,
не уставая вроде бы
                 и даже не пьянея…
Но мельче с каждым годом
                     газетные шрифты.
А лестницы привычные –
все круче.
И длиннее.