Эхо Непрядвы

Сквозь церковное пение, льющееся из отворенных храмов, прорезалась нетрезвая песня:

На речке на Клязьме купался бобер,
Купался бобер, купался черной,
Купался, купался, не выкупался,
На горку зашел, отряхивался…

— На Подгорной будто? Не твои ли, Каримка?

— От собак нечистый! Калган колоть буду!

— А теперь, слышь, — за храмом, где-то у Никольских.

— Да и у Фроловских — тож.

— Ну-ка, мужики, все — по своим сотням! — распорядился Адам. — Навести тишину хоть палкой. Стыдобушка-то перед князем!

Однако навести тишину оказалось непросто.

В то время, когда большинство сидельцев молилось в храмах и монастырях, а начальники совещались, к одной из ватаг пришлых бессемейных мужиков, днем тесавших камни для машин близ Никольских ворот, а теперь коротающих время возле костра в ожидании ужина, подсел носатый человек в большой бараньей шапке, то и дело сползающей с его обритой головы. В разношерстной ватаге молча принимали всякого и на гостя не обратили внимания.

— Славно шуганули Орду-то, — заговорил он первым, обращаясь к нелюдимому седобородому кашевару. Тот не ответил, мешая в котле деревянной поварешкой.

— Теперь, поди-ка, и не сунутся, — не унимался гость.

— Ты б не каркал до срока, — обрезал мужик с испитым желтушным лицом. — А то завтра небо покажется в овчинку, как всей силой навалятся.

— Да все одно не взять им детинца.

Молчали, позевывая, ленясь вступать в разговор. Юркие, как мыши, глаза носатого многое читали на угрюмоватых лицах этих людей, вынужденных притихнуть после веча.

— Мурзу не худо бы помянуть, мужики.

— Не худо бы, — согласился рябой парень, — да бабка к поминальнику не спекла пирогов и про бочонок забыла — он и усох.

— Вона в брюхановских подвалах небось и полных бочонков довольно.

— А печати? — спросил угрюмый кашевар. — Ну-ка, сорви — Адам небось голову оторвет.

— Што Адам? Не он нынче воеводствует. Бояре сами пируют, я счас мимо герема бежал — ихний ключник так и шастает в погреба с сулеями. Для кого беречь погреба-то? Для Орды?

— Верно. — Кашевар обернулся к рябому. — Слышь, Гуля, возьми кого-нибудь с собой — пошарьте в купецком подвале.

Заперев ворота детинца, ополченцы сняли большинство внутренних караулов. Лишь замки да печати сторожили амбары с добром и погреба. В брюхановском доме подвалы оказались пустыми, зато в погребе за сараем нашлись закупоренные бочонки с крепким, устоявшимся медом. Скоро у костра начался пир. Медная лохань, из которой обычно хлебали кулеш, пошла по кругу, и развязывались языки, вспыхивал громкий смех, звучали хвастливые речи. Шли мимо сменившиеся со стражи воротники, остановились около веселой ватаги, их стали звать к кулешу и меду. Гришка Бычара не вытерпел, осушил ковшик. Вытирая свои пшеничные усы, спросил:

— С какой радости гуляете?

— Мурзу поминаем, — хохотнул корявый. — Да мы и по самому хану справили бы поминки.

— Не рано?

— То князь велел угостить народ для храбрости.

Бычара всполошился:

— Што ж мы тут лясы точим? У нас тамо рядом боярский подвал с винами заморскими. Бежим, мужики, не то пришлые повыжрут.

За воротниками увязался носатый.

От улицы к улице полетела весть, будто воевода велел угостить народ. Загремели кованые засовы подвалов и погребов, выкатились на подворья и прямо на улицы замшелые бочки, захлопали пробки тяжелых жбанов, дорогие сулеи из серебра, золота и венецианского стекла пошли по кругу в корявых руках. Тревожные дни неизвестности, смута, а потом спешная, беспрерывная работа по устройству крепости, пожар в посаде, первое чувство оторванности от целого мира, наконец, первый наскок врага и первая кровь, оросившая кремлевские камни, — все это скипелось в людях и теперь выплеснулось в гульбище. Даже иные из женщин, выходя побранить гуляк — как бы не пропили детинец и свои головы! — позволяли уговорить себя и пробовали диковинные вина из сладких заморских ягод. Погреба московских бояр отличались не только обширностью, но и разнообразием содержимого, поэтому даже непьющий находил в них сулеи «церковного» вина, отведать которого не считалось грехом. Хмельное море, молчаливо таившееся в подземной темноте, вырвалось наружу потоком и забушевало в человеческих головах. Уже кое-кто опоясывался мечом, чтобы сейчас же ринуться за ворота крепости и разметать ханские полчища. Но большинство пока еще просто веселилось.

У большого костра близ Фроловских ворот Адам ожидал найти ватажку гуляев, а увидел знакомых ополченцев, среди которых были и суконники, и красильщики, и оружейники. Его обступили, потянули к огню, где стояла винная бочка, уже на треть опустевшая, просили оказать честь, славили за убитого мурзу, сулили даже сделать князем. Адам понял: бранить, стыдить, увещевать бесполезно и даже опасно. Пьяное добродушие толпы обманчиво. Надо уничтожить самое зло. Принимая ковш из чьих-то рук, он оступился и опрокинул бочку. Зашипел, потухая, костер, мужики ахнули, но веселый голос успокоил: