Эхо прошедшего

Итак, тетя Наташа перебралась к Цветаевым вести хозяйство и летом 1927 (или 1928 года, не помню) уехала с ними на берег Атлантического океана, но уже не в Сен-Жиль-сюр-Ви, а в селение Понтайак, рядом с городишком Руайян.

Мама сняла для нас троих — на этот раз и Саввка поехал с Тином и со мной — комнату в том же доме, где поселилась Марина Ивановна с семьей и с нашей тетей Наташей. Таким образом, хотя вести наше хозяйство было поручено мне — к немалой гордости моей! — мы находились под патронатом Цветаевых и под недремлющим оком незабвенной тети Наташи — уж она не оставит нас в случае необходимости!

Решено было, что я отправляюсь в Руайян на поезде, а Саввка с Тином будут туда добираться на велосипедах через всю Вандею. Ну что ж, я в восторге уселась в поезд со всем скарбом — там были и разные кухонные принадлежности, примус, продукты. Мальчишки выехали на день раньше.

В домике, который снимали Цветаевы пополам с мамой, кухня была общая, а комнаты смежные. Наша была порядком пустая, с одной кроватью, диваном и круглым большим столом посередине, на котором мы расположили и примус, и наши книги, и рисовальный блокнот, и карандаши вперемежку с вилками, ложками. Дом стоял на скалистом берегу довольно далеко за понтайакским пляжем, куда надо было идти по извилистой белой пыльной дороге, одной стороной круто обрывавшейся к морю, а с другой стороны была выжженная солнцем унылая равнина.

Понтайакский пляж большой, широкий, кабин там почти нет, посередине некое громоздкое сооружение на столбиках — ресторан, в котором, естественно, мы ни разу не побывали. По пляжу, поближе к воде, шагает взад вперед ажан, — в своей темно-синей форме, с несгибаемым круглым кепи на голове, он с трудом ковыляет по глубокому мелкому песку, увязая в нем чуть ли не по колено, ему нестерпимо жарко, но он застегнут на все пуговицы согласно предписанию. Несчастный! И мы не удивляемся, что под действием жары у бедняги портится характер, он делается желчным и озлобленным. Он с остервенением набрасывается на всех мужчин в купальных трусиках: оказывается, в трусиках ходить неприлично, нужен целый купальник с верхней майкой. Это пуританское, совершенно идиотическое требование ажан неукоснительно исполняет, уступая лишь в одном пункте — майку можно спустить с одного плеча, но на другом она должна держаться, пусть даже бретелька будет тоненькой, как веревочка. По просьбе братцев я сделала бретельки маек тонюсенькими, а декольте таким глубоким, что оно доходило чуть ли не до пупка. Бывало, только Саввка разляжется на горячем песочке и закроет в сладком блаженстве глаза, как раздается зычный голос ажана:

— Майо! — что означало «майка»!

Саввка несколько перефразировал этот возглас: «Майо! — сказал Евгений грозно…»

Я рьяно взялась за хозяйство и стала готовить братцам всякую снедь на вечно чадящем примусе, этом священном очаге всех эмигрантов мира, — я уверена, что даже в далекой Африке какой-нибудь Иван Иванович варит свое рагу из черепахи на примусе.

Я очень старалась, делая крепкий мясной бульон, но Саввка совсем не ценил моих усилий, заявляя, что суп очень противно «пахнет мясом». Я как-то пожаловалась на кухне Сергею Яковлевичу, и он, вдумчиво глядя на меня своими прекрасными глазами, посоветовал, чтобы я клала в бульон кусочек рыбы, чтобы отбить вкус мяса…

Милый Сергей Яковлевич! Мы с ним очень дружили, чего нельзя было сказать про мои отношения с Мариной Ивановной, — я по-прежнему побаивалась ее острого, как мне казалось, молниеносного, зеленого взгляда из-под слегка прищуренных, как бы в презрении, глаз. И ничего она не презирала, и ничего плохого про меня при этом не думала, — просто Марина Ивановна была сильно близорука, очков не носила и потому щурилась.

Вот несколько строчек из письма Марины Ивановны Цветаевой Володе Сосинскому, шурину брата Вадима, от 27 сентября 1926 года.

«…Очень подружилась здесь с детьми Андреевыми: Верой и Валентином, особенно — Верой. Добрая, красивая, естественная великанша-девочка, великаненок, простодушная амазонка. Такой полной природы, такого существования вне умственного, ПРИ УМЕ, я никогда не встречала и не встречу. От Психеи — ничего, ЕВА ДО АДАМА — чудесная.

Не знаю, никогда не знаю, что чувствует другой, но от нее на меня — мне казалось — шли большие теплые, теплые волны дружественности, неизвестно почему и за что. Жара, песок, волна, Вера — так и останется.

Вера полное обратное Вадиму и такое же полное, хотя в другую сторону — Савве (его я не полюбила). В Вадиме ничего от природы: одна голова, в Вере ничего от головы: одно (блаженное) дыхание.

Странно, что у мозгового сплошь — Л. Андреева — такие дети (Валентин и Вера). Любовь к природе отца и сына (Вадим) — страх перед собственным мозгом, бегство его. Бессознательное свето-водо- и т. д. лечение. Этим детям лечиться не от чего».