Эхо прошедшего

А Марина Ивановна лежала в своей любимой позе: на животе, опираясь на локти, серебристые, чуть вьющиеся волосы — они не были седыми, это только такой серебристо-пепельный цвет — очень красиво обрамляли ее бронзово-загорелое лицо с резкими чертами, как у камеи. Стройные, загорелые ноги; сухощавая рука нервными движениями набирает песок, медленной струйкой выпускает его — извечное занятие всякого человека, лежащего или сидящего на песке, — вдруг резко отбрасывает песок нетерпеливым жестом, — в нем вся ее натура — нетерпеливая, своенравная.

Как-то раз я пришла на пляж позже и застала Марину Ивановну одну. Она сидела и, опершись на руки, смотрела на море. Глаза ее, того же зелено-серого цвета, что и морские волны, были устремлены прямо вперед, туда, где линия горизонта, туда, где небо сливается с водой. И такая страстная печаль была в них, такое желание — чего? — полета, слияния с морем? — что мне невольно вспомнилась Русалка Андерсена, что сидит на камне перед гаванью Копенгагена, — образ вечной печали о несбывшейся мечте…

…Жизнь на берегу океана имеет свои особенности, резко отличающие ее от течения обыкновенной жизни. Подобно Петьке из папиного рассказа «Петька на даче», подавленному величием леса, сначала я была потрясена размером и величием океана, и мне было страшно вглядываться в эти волны, поражаясь их тупому, как мне казалось, упорству, с которым они набрасывались на берег. Они мне казались какой-то злой силой, одержимо стремящейся уничтожить милую землю — милую, теплую, родную, напоенную тысячей ароматов, овеянную ласковым ветерком. Как хороша наша Земля, как хорошо, что я и все люди живем на ней, и как нежно и сильно я ее люблю.

Днем, при ласковом солнце, при легком ветерке океан не страшен — он даже дурачится, плескаясь небольшими волнами, распростирая по мокрому песочку прозрачную, такую невинную пленку воды, с легким шипением окаймляя ее беленьким кружевцем.

Но бывает днем сильный ветер, который поднимает громадные волны, кидает их на берег со страшной силой, — тогда на пляже поднимают черный флаг в знак опасности, предупреждая: «люди, не ходите купаться! — если станете тонуть, то никто вас спасать не будет!»

Мы ходили, несмотря на предупреждение черного флага. Купаться! Это легкомысленное слово вовсе не подходит к той борьбе за жизнь, которую приходится вести человеку, безрассудно залезшему в прибой. С замирающим от ужаса сердцем я вытягиваю вперед руки, как бы заклиная волну помилосердствовать, и, закрыв глаза, ныряю прямо в эту серо-зеленую пенную стену, — вода ощутимо хватает за волосы, как будто намереваясь выдрать их с корнем, с силой прочесывает их, прокатывается по спине, по ногам, придавливая тело вниз, потом давление слегка слабеет и можно, правда с трудом, высунуть голову для того, чтобы вдохнуть воздуху и приготовиться к атаке следующей волны.

— А, Иван Иванович! Здравствуйте! — приветствует надвигающийся вал пляжный шутник и весельчак Петр Семеныч, приготовившийся нырять неподалеку от меня.

Я снова ныряю, волна проносится надо мной, но — я немного замешкиваюсь, не успеваю вдохнуть воздух, и новый вал ударяет меня в грудь, в голову, с силой переворачивает, и я напрасно силюсь встать на ноги — вода с какой-то злобной силой волочит меня ко дну, тычет лицом в песок, в камни, а я даже не в силах отвернуть лицо… Вот тут-то меня и охватило жуткое ощущение конца — но в последний момент я все-таки высовываю голову из воды… Больше я уже в такую волну не купалась.

В шторм мы ходили с братцами на скалистый мыс за пляжем и там смотрели на прибой: громадные волны, беснуясь, кидались на скалы с такой страшной силой, что дрожала земля и целые фонтаны пены поднимались высоко в воздух. Проносясь по источенным водой извилинам и проходам в камнях, волны, извиваясь и грозно шипя, врывались в промоины и, встретив непоколебимую каменную стену, разбивались об нее в бессильной злобе, вставали стеной пены и брызг. Грохот и шум были так сильны, что надо было кричать, чтобы быть услышанным.

Саввка становился на самый край скалы, каскад брызг и пены обрушивался на него, а он простирал вперед руку, как бы призывая их к еще более страстной атаке. Мокрые до нитки, но ужасно счастливые, мы плясали и кричали что-то восторженное, и грохот прибоя заглушал наши крики, и чайки с хриплыми воплями носились над волнами, и весь мир в пене и брызгах лежал перед нами, — о молодость, о жизнь, о счастье!

Совсем другие чувства охватывали меня, когда наступила ночь и необъятная чаша небосвода, вся темно-темно-синяя, как торжественный бархат королевской мантии, усыпалась бесшумно шевелящимися звездами. Нигде больше нет такого громадного неба, полновластно царящего над землей и ее океаном. Нет ни гор, ни деревьев, ни домов, нет никакой живой природы — только огромное море, только огромное небо, только таинственное шуршание галактики, проносящейся где-то мимо, обтекая сверху, снизу, со всех сторон.