Эхо шагов

Дорогой друг!

Как ни странно, радионаушники, которыми меня снабдили, заметно улучшили мое существование: это и связь с миром, это и музыка (что тоже связь с миром).

Вчера слушал Мазурки Шопена — словно впервые. Музыка обрела для меня второй смысл: смысл дома. Вижу лица, вижу руки, ноты на пюпитре. И слышу, кажется, больше и «горше», чем прежде… Война что-то делает с нами, с музыкой, со всем вокруг.

…Вспоминаю моего друга, дирижера, необычайно талантливого человека. Если Бог даст нам встретиться всем вместе, непременно «подружу» вас. Представляю, как он увлечет Вас своей стихией, своей музыкой и рассказами. О нем легенды ходят: он и такой-сякой, и выдумщик, и фантазер, и приврать любит. С последним я категорически не согласен: когда гений фантазирует, открывайте уши и слушайте. И если даже сию минуту это покажется чем-то невероятным, ждите. Наберитесь терпения и ждите, и вы увидите: фантастика оказалась правдой. Или, может быть, и была правдой, но мы этого не знали, а он, имярек, знал.

…Где-то он, мой друг Натан? Жив ли? Хочу думать, что жив. Хочу думать, что все мы живы…

…Видел его в работе: захотелось посмотреть на руки и лицо. Это поразительно, что за руки: пальцы толстые, короткие, но когда берет он дирижерскую палочку — нет им равных по пластике. Если бы была формула «музыка-руки», то вот они, эти руки, — музыка.

В кульминационном моменте средней части Шестой симфонии Чайковского: в наивысшей точке он словно захлебнулся, внезапно остановился, прижал руки и замер. И простоял так несколько мгновений — недвижим. А музыка грохотала, неистовствовала и неслась куда-то. А он неподвижен. Наконец, он подхватил ее, и они понеслись вместе.

…Помню его обращение к кларнетисту. Эту нежность, с которой попросил он соло (кажется, это называется «Рассказ Франчески»), сколько всего в этом некрасивом на первый взгляд человеке… Где взять эту неповторимость? Нигде. Разве что у мамы с папой.

Простите, что признаюсь Вам в любви к другу.

Надеюсь, когда-нибудь расскажу ему о Вас.

С надеждой на это —

Ваш И. Литинский.

Кто этот «дорогой друг», которому адресованы строки письма моего отца — трудно сказать. Письмо не датировано, но, видно, это время войны, эвакуации, госпиталя. То есть, 42-й или 43-й год.

Очевидно одно: речь о дирижере Натане Рахлине. Даже если бы вскользь не было упомянуто его имя — сходство слишком убедительно. Не говоря о том, что у отца (и у семьи), насколько мне известно, не было другого друга-дирижера.

Моя память о нем с самого раннего моего детства до той поры, когда он, вытесненный в Казань, наезжал в Киев (дочка с семьей оставались там), наезжал как гость. И ничего нелепее, неестественнее придумать нельзя было. И невозможно без боли было слышать: «Ректор консерватории ко мне очень дружески настроен» или «Кафедра симфонического дирижирования заинтересована…»

Натан Рахлин. Имя, ставшее легендой Киева, надеется на возвращения в Киев, благодаря хорошему отношению… да кого бы то ни было.