Эхо шагов

Натан Григорьевич семенит по ковровой дорожке к выходу — он торопится в буфет. Он всегда торопится в буфет, потому что есть очень хочется после напряженной репетиции.

Ему преграждает дорогу концертмейстер оркестра и говорит что-то, держа партитуру перед собой.

— Что? — переспрашивает Н. Г.

В зале царит обычная оркестровая разноголосица, обычный шум перерыва (я люблю это облако звуков над оркестром, когда каждый инструмент бросает короткие реплики из своих партий и это создает специфическую атмосферу перед началом концерта или спектакля).

Я слышу, что говорит концертмейстер:

— Натан Григорьевич, может, удвоить басы в этом месте? Будет плотнее звучать. Попробуйте, а?

Натан Григорьевич закрыл уши ладонями, пробормотал:

— Подожди, дай послушаю.

И замер. И простоял так несколько секунд с закрытыми глазами и ушами.

— Нет, — покачал головой. — Тяжело звучит.

И побежал-засеменил дальше по дорожке.

— Натан Григорьевич, известно, что Ваш конек — симфоническая музыка Чайковского.

— Что?! С чего ты взяла?! — и брови кверху. И негодование, и изумление.

— Ты с ума сошла! А Лист? А Берлиоз? А ранний Шуберт? А Бах? А?.. А?.. — он загибает пальцы, он перечисляет, он в смятении.

Опустим ту подробность, что разговор этот происходил в телевизионном эфире (в любом случае, эфир от этого только выиграл), но вопрос «С чего ты взяла?» заслуживает ответа. Потому что взяла я это от него же за 20–25 лет до этого разговора, когда я называла его Пластилиновый дядя, потому что все, что выходило из пластилина, было похоже на него, дядю Натана.

Однажды он спросил:

— Ты знаешь, кто такая Франческа да Римини?

Ребенку в том возрасте, в каком я тогда была, подобный вопрос задавать бессмысленно.

Но он тут же добавил:

— Если бы ты знала, как я ее люблю!

И вздохнул так судорожно, так тяжело, что я подумала: тете со странным именем осталось жить недолго, помочь ей уже нельзя, несмотря на любовь (а ей и в самом деле нельзя было помочь, но как раз по причине любви).

Теперь-то уж понимаю, что вопрос не ко мне, а к кому-то, и любовь его была не к Франческе, а к кому-то. В том числе, и к Франческе, может быть.

Но идея любви постепенно совместилась с идеей любви к музыке. В том числе и к музыке Чайковского. И это не так уж неверно: «Ромео и Джульетта», «Манфред», «Итальянское каприччио», та же «Франческа да Римини»… Не говоря уж о симфониях. Мы, киевляне, свидетели: на протяжении многих лет каждое исполнение, каждый концерт был событием.

А вот эти строки из отцовского письма, где речь о довоенном Рахлине и «Франческе». Так что зря Вы сердитесь, Натан Григорьевич.

— Леня, — обращается он к моему сыну, — можно у кого-нибудь из соседей раздобыть гитару?

Для меня это неожиданность. То, что Рахлин играет на оркестровых инструментах — известно (особенно хорошо на медных духовых, сказывается школа военного оркестра). То, что, по его же признанию, любой инструмент (кроме фортепиано!) ему доступен — тоже знали. То, как однажды, в юности, вышел из аварийного положения тем, что срочно раздобыл баян и исполнил перед конкурсной комиссией Тему с вариациями из Седьмой симфонии Бетховена — знали от него же.

Но гитара!?

Через минуту мы перестали понимать, что происходит. Ни до, ни после ничего подобного мы не слышали.

Это не было произведением с началом и концом, это была импровизация без обозначенной мелодии (лишь иногда казалось, что где-то возникают очертания танцев Гранадоса), это была прихотливая игра динамики звука и ритма, а звук возникал откуда-то из глубины инструмента, но сейчас Натан приник, припал ухом к грифу, а гитару прижал к себе, и все ради этого удивительного звука, который и гитарным назвать — сильное преуменьшение.

Натан улыбается: — Ты впервые слышишь?

Он взял несколько аккордов и начал рассказывать, что…

…Что когда приезжал Сеговия (Сеговия! Первый в мире гитарист, легендарный испанец), так вот, когда приезжал Сеговия, мы встретились, и я ему играл. Знаешь, что он сказал? Что он не будет играть там, где играл Рахлин. Потому что Рахлин это делает лучше.

Я не буду рассуждать «было — не было», это не имеет значения. Я памятую отцовское письмо и понимаю: что бы он ни говорил, он говорит правду. И если Сеговия еще этого не говорил, то непременно скажет. Хоть давно уж его нет. Их нет.

Натан Григорьевич отложил дешевенькую соседскую гитару, похлопав ее по дереву, — спасибо, мол, не подвела, — поднялся и сказал:

— А теперь поджарь мне картошку. Вон в той большой сковородке. Только не говори моим домашним.

Прошло много лет. Киевский Оперный театр. Торжественный концерт. Прекрасный дирижер. Шестая симфония Чайковского.

В антракте бывшая консерваторская однокурсница находит меня, и мы буквально в один голос говорим:

— Хорошо играют. Но мы траченные люди. Мы слушали Шестую в исполнении Рахлина. Всё. Никого кроме.

МиВ

Всего на свете двое есть — совесть да смерть.

Русская пословица

Машина затормозила у входа в корпус, из нее вышел человек и, оглядевшись, направился к крыльцу.