Эхо тайги

— Идем, дочь, обедать. Мамка наша темнит, будто еще и картошки не чистила. Мы с тобой сейчас сами поищем еду. Ты у меня должна знать, где что лежит. — Расшалился Вавила и, держа Аннушку на руках, заглянул под топчан, в сундучок, под лавку. Лушка ходила следом и, хлопая себя по бокам, закатывалась счастливым смехом.

— Осторожней, медведь. Меня тискаешь — кости хрустят, а это дитя.

— Выдумывает твоя мама, Аннушка, косточки у нее до единой целы, а обед нам с тобой надо найти. — И тут, будто бы неожиданно, увидел на печурке чугун. — Ба, Аннушка, щи. Да какие вкусные. Кто их сварил?

Вавила подбрасывал дочку, а Лушка собирала на стол и счастливо смеялась. «Такая бы жизнь да каждый день. Последние дни ходил мрачный, а сегодня как заново родился. С чего бы? Хорошие вести?» Почувствовала досаду: «Почему со мной не поделится? — досада росла, и уже острая ревность резанула грудь: — Что я ему не товарищ, а только баба?»

Собрала ужин, села напротив, уперла в подбородок кулаки.

— Наигрался? А сказать ничего не хочешь? Что, не товарищ я больше тебе? Просто баба? А когда-то совет со мной держал, в разведку посылал по степным селам. Может статься, и за жену теперь не считаешь? Накормила, постирала бельишко — и доволен?

Знала, что укоряет несправедливо, что любит её Вавила, но остановиться не могла. Все новые обиды всплывали в памяти — а мало ли их бывает в совместной жизни. Кое-как овладев собой, спросила с дрожью в голосе:

— А про нас с дочерью подумал?

— Конечно, подумал… Послушай, Луша. Третьего дня из села Притаежного пришел наш связной и сообщил: нагрянули горевцы. Взыскивают царские недоимки, и рекрутов Колчак дивно набирает. Надо помешать им увести из села коров, лошадей, увезти зерно. Этим мы нанесем удар Колчаку и приобретем в деревнях друзей. Мы решили уходить, как только с прииска Верхнего придут дружинники Федора. А на Богомдарованном присоединится отряд Журы. Может быть, утром уйдем…

— Без меня?

— Лушенька, мы идем на бой, а у нас дочь…

— Аннушка не твоя забота, я ее телом своим обогрею. Когда ты с Богомдарованного на степь уходил, я богу молилась, говорила: спасибо, что осчастливил меня, подарив мне Вавилу. Пусть не жена я ему. Но за те счастливые дни, что я прожила с ним, буду до смерти благодарна. Не ровня я ему. По всем статьям не ровня. И пусть он бросит меня — все одно буду ему благодарна. Но с тех пор время дивно прошло. Ты умнее меня… Признаю. Но и я стала тебе не только женой, а и товарищем… — Лушка глотала подступившие слезы, подавляла комок глубокой обиды. — Мы с тобой одной думкой жили. Одной мечтой. Или я обманулась? Разные были думки? — затормошила Вавилу за плечо, добиваясь ответа.

Вавила пытался объяснить:

— Мы ж еще не знаем, как удастся задуманное, как нас примут крестьяне, будет ли крыша над головой. Как прояснит — тотчас же сообщу. Вот тебе честное слово.

— Оттого, что я буду с вами, хуже не примут.

Давно наступила ночь. Аннушка мирно спала. Маленькую избу еще высвечивала коптилка-жировичок. Лушка все не могла найти себе места. Чем больше думала, тем сильнее распаляла обиду, тем сильнее дрожали губы.

«Неужто не понимает, что не могу я без него остаться! Часа одного не могу. А если у него другая? Неделю назад получил же от кого-то письмо и не показал…»

Наклонилась к печурке, чтобы спрятать лицо и искоса наблюдать за Вавилой. Она примолкла, и Вавила подумал, что все улажено. Сидел, подшивал валенок и мурлыкал песню о диких степях Забайкалья. Спокойствие Вавилы показалось наигранным, и еще более утвердило Лушку в ее подозрении. Есть люди, к которым редко приходят шальные мысли, но уж если они пришли, то засядут накрепко. Лушка пыталась даже уверить себя, все ее подозрения налетная чушь. Но чем больше уверяла, тем более утверждалась в обратном. «Получил же письмо от кого-то и скрыл. И почему бы не быть какой-то другой? Что я лучше всех? Но скажи ты прямо. Не томи. Не обманывай».

Ревность к делу, как часто бывает, переходила в ревность к сопернице, еще неизвестной, а потому казавшейся очень опасной.

«Любил бы, так взял сразу. Сам же рассказывал про жен, что шли вместе с мужьями на баррикады, на каторгу».

В дверь постучали. Не условным стуком, а настойчиво, несколько раз.

«Ищейки?» — сжалась Лушка и отступила к Вавиле. Он вынул из-под подушки револьвер и, отступив в тень, шепнул:

— Отопри…

Стараясь не скрипеть половицами, на цыпочках, Лушка кралась к двери.

«Аннушка останется сиротой… видно, такая судьба». — Отступила к лавке, взяла в руки топор. Тихо спросила:

— Кто там? — голос перехватило, будто кто-то железной рукой сдавил горло.

— Здесь живет Алексей Степной?

— Нет его дома… А сколько вас?

— Я одна, Луша…

— Мамоньки, Вера?! — Лушка отбросила крючок. В избу, в клубах морозного пара вошла Вера в рыжем залатанном полушубке, голова закутана серой шалью.

Вавила шагнул навстречу Вере и, сбросив с рук ее варежки, начал распутывать шаль. А Лушка все продолжала стоять с топором.

— Замерзла до последнего ребрышка, — едва шевеля губами, говорила Вера. — Меня комитет послал. Там удивляются…

— Хоть здравствуй скажи.

Рассмеялась невесело.