Эхо тайги

Петюшка сунул руку в карман Ксюшиного полушубка. И огоньки угасли в ребячьих глазах.

Тогда Ксюша вывернула карман, сокрушенно заохала:

— Смотри ты, дырка… Прогрызла и убежала. А вот только-только была. Поди, и убежать далеко еще не успела. Погляди на улице, может, поймаешь.

Ксюша говорила убедительно. И не только Петюшка, но даже его старшая сестренка Капка уверовала, что белочка где-то тут, возле самой землянки. Торопливо одевшись, ребята выбежали на улицу.

Глаза Ксюши привыкли к полумраку землянки. Направо, у самой двери малюсенький камелек из круглого камня. Вдоль стен — покрытые сеном нары из пихтовых жердей. Между нарами стол из тесаных плах, а чуть повыше него светит оконце из четырех зеленых бутылок. Сквозь них и проходит неяркий свет раннего утра.

— Раздевайся, Ксюшенька, у меня водичка скипела, напьешся чайку. Есть хочешь, поди?

Ссутулила Аграфену смерть старшей дочери, инеем тронула ее черные волосы.

Есть у села Рогачево, на солнечном пригорке небольшой земляной бугорок. Под ним лежат Кирюха однорукий, Кондратий Васильевич и вместе с ними Оленька. Не положено девочке, даже в могиле быть наедине с мужиками. Егор порывался разрыть могилу и похоронить Ольгу особо, но Аграфена остановила: «Не тревожь их. За одно дело погибли, пусть так и будет».

Посуровела Аграфена внешне, глубокие морщинки избороздили лоб, залегли под глазами, а внутренне осталась прежней — заботливой, душевной.

— Не надо чаю. Мне бы дядю Егора и Журу повидать, Позови ненадолго.

На приисках и в кержачьих селах одинаково смотрят на девок и баб. Плясать, песни попеть, затемно встать, постирать, пол помыть, хлеба испечь, а потом наравне с мужиками пластаться весь день — это девки и бабы. А совет держать, обмозговать что-нибудь — тут у девок и баб волос долог, а ум короток.

Но Жура с Егором давно перестали видеть в Ксюше просто душевную девку. Признали в ней ровню. Дважды она приносила листовки. Одна из них объясняла, кто такой Колчак и что его власть приносит народу. А внизу озорная частушка:

Мундир английский, а штык японский,
Табак турецкий, правитель омский.

Только Егор и Жура спустились в землянку, Ксюша поздоровалась с ними и торопливо заговорила;

— Не обессудьте, мужики, тороплюсь в тайгу. Расскажите, чем прииск живет? О чем люди гутарят? Я чаю, народ повернуться должен на нашу сторону. Где солдаты у вас? Сколь у них винтовок?…

Слушала внимательно. Не перебивала.

— Дядя Егор, и ты, дядя Жура, собирайте наших и готовьтесь. Боле пока ничего не знаю. Я пошла к Вавиле… Ждите, До свидания, Аграфенушка. У Арины косачей возьми, вчера с тока принесла.

6

Когда решение было принято, когда определилась конкретная задача, Вавила почувствовал прилив сил, ему хотелось дурачиться, петь. Он возвращался домой возбужденный, удивляясь тому, какое яркое нынче небо, какими красивыми волнами лежит снег на склонах горы. С шумом ввалился в избу, отбив на пороге чечетку.

— Закрывай дверь, морозно, — крикнула Лушка. Даже окрик понравился Вавиле. Быстро прикрыв за собой дверь, сбросив на лавку полушубок, шапку, — он занял половину избы. Шагнув вперед. Вавила поймал за руку жену. Она не успела и ойкнуть, как он подхватил ее на руки и поднял к самому потолку.

— Добрый день, Утишна!

У Лушки дух захватило и от объятий мужа, и от ласковой — «Утишны». Давно, еще при первой встрече, Вавила спросил у Лушки, как ее зовут, «Зовут Зовуткой, величают Уткой», — ответила тогда Лушка. «Значит, Зовутка Утишна», — рассмеялся тогда Вавила. И до сих пор, когда на его душе праздник, когда он ощущает себя двадцатилетним парнишкой, когда хочет разбудить и в Лушке дорогие воспоминания, он зовет ее Утишной.

— Задушишь… Уф-ф… зацелуешь до смерти… Ой, разошелся… с чего это ты?

Вавила держал Лушку у груди, как держат ребенка, зарывался лицом в ее волосы, шею, целовал и шептал:

— С того, что ты у меня самая хорошая… Самая красивая… Самая дорогая.

— И ты только сегодня заметил, — отбивалась Лушка. — Пусти…

— Заметил давно, но боялся сказать. А сегодня… Уф-ф, такие ты щи сварила… так пахнут.

— А вот и обманулся. Не успела я щей сварить. Даже картошки еще не начистила.

— Тогда это чай такой духовитый.

— И чай не скипел, — глаза Лушки искрились от счастья. Нежная, отзывчивая, она замирала в руках Вавилы. Но где-то глубоко-глубоко темным пятнышком шевелилась мысль: «С чего он сегодня такой?»

И чай готов. И щи Лушка сварила еще утром. Теперь ей очень хотелось, чтоб полузабытые игры первых дней их знакомства, веселость Вавилы, продолжались как можно дольше.

— И хлеба-то нонче нет. Что? Небось и целовать перестал? Хлеб-то нужнее Лушки?

— Хлеба нет? Да мне и не надо, я просто-напросто съем тебя, — и защелкал зубами. Из угла донесся громкий крик:

— Папа…

— О! В избе еще кто-то есть! Кто бы это мог быть?

Поставив Лушку на ноги и, обнимая одной рукой ее плечи, Вавила подвел жену к топчану, где тараща большие голубые глаза, тянула к отцу руки Аннушка.

— Папа…