Эхо тайги

Ближе село. К бурной радости примешалось чувство неясного беспокойства. Вспомнилось, как пьяный Ванюшка бесновался в избе у Арины и кричал: «Врал я тебе про Сысойку, Арина, все врал. Чуть прикрою глаза, так Сысоя вижу. Он целует ее… Он и мертвый целует ее да еще зубы скалит».

— Стой, Ваня! Не будет венчания. Не будет!

— Да ты што? Шуткуешь?

— Лучше бы нож вогнать в сердце, чем так шутковать… прощай, — и, выпустив руку Ванюшки, резко свернула на тропку.

— Рехнулась! Неужто врала, будто любишь? И целовала зазря, не любя?

— Ты ж меня не простил за Сысоя.

— Простил. Вот ей-богу. Ежели намедни у Арины окна выхлестал, так то пьяный.

— Я пьяного и боюсь. Ударишь раз — или себя решу, или тебя. А может, обоих, Ваня, — поклонилась: — Спасибо тебе за ласку твою, никогда не забуду.

— Сама говорила, што ради нашей любви можно идти и на смерть.

— И на смерть пойду не дрогну, но попреков от тебя не снесу.

— Шальная, пра, шальная. Целуешь, клянешься, што любишь, а как свадьба, так поворот. Неужто Сысойка… — Спохватился, но поздно.

Минуту назад Ксюша еще колебалась: может, ошибалась? Может, Ванюшка и вправду забыл про Сысоя? Нет, мужик не забывает того, что его жену целовал раньше кто-то другой. И Ванюшка ничего не забыл.

— Прощай, Ваня. Женись на другой. Легче станет обоим.

— Ни в жисть. Никогда на другой не женюсь.

С гор тянуло весной. Шел апрель 1919 года.

12

В Арининой избе, как в ночлежке. С печи доносится заливистый с присвистом храп хозяйки; на кровати в тяжелом сне уставшего человека забылась Ксюша, а рядом, свернулась калачиком, Вера. На лавке возле окна Жура мычал во сне, ругался и уговаривал кого-то: «Стреляй ты… стреляй».

Вавила лежал на спине возле печки и таращил глаза. Чай пил — в них хоть лучинки вставляй, чтоб не захлопнулись веки. На ходу засыпал. Лег — и тревожное ощущение чего-то недоделанного прогнало сон. Тревога проступала сквозь думы о пополнении, сквозь воспоминания о сегодняшнем бое. С чего бы эта тревога? О чем? «Завтра собрать мужиков… Горев нагрянет без промедления. Засаду нужно делать в Гуселетово».

Кто-то сладко зевнул.

— Вера, не спишь?

— Нет, не сплю.

— Ты о Суворове не договорила.

Вера провела по лицу ладонью, чтобы прогнать свои думы.

— Ты все о бое под Рымником? Он тогда бежал впереди своих отступающих воинов и кричал: «Так, так, ребятушки, так, завлекайте турок. Пусть враг расстроит ряды да растянет силы, а тогда мы его… господа офицеры, бегите быстрей». Понимаешь, он дал солдатам время опомниться, успокоиться. Он внушил им мысли, что они не удирают, а заманивают турок. И когда увидел, что на лицах солдат исчез страх, Суворов встал, раскинул руки крестом и закричал: «А теперь, орлы, хватит заманивать. Стройся! Ружья наперевес. Вперед на врага!» И семитысячный отряд Суворова опрокинул тридцатипятитысячное турецкое войско. Потеряв всего семьсот человек, Суворов уничтожил двадцать тысяч турок. И сделал это вопреки канонам военной науки. Ты уснул?

— Что ты. Думаю.

Из-за двери, от крыльца донесся хруст снега. Это часовой оберегал покой тех, кто ночевал сегодня в одной избе с командиром. Хруст напомнил Вавиле крещенские вечера, катание с гор. Подхватив, бывало, санки, он тащил их наверх и кричал смеющейся Лушке: «Садитесь, барышня, прокачу… И возьму всего гривенник. Дешевле никак нельзя — овес ноне дорог». Вавила вспоминал те счастливые времена и улыбался. Но, как и всегда в жизни, сквозь сумрак тревоги промелькнет светлый луч короткого счастья, и снова грудь теснит забота. Радостные мысли о Лушке сменились размышлениями о том, что делать дальше.

«Нельзя допускать горевцев в Рогачево, — думал Вавила. — День-два — и нужно выступать…»

Снова возле крыльца захрустел снег. Теперь под ногами нескольких человек. Послышались голоса: «Не пущу». «Я тебя не пущу». Вавила достал наган и сел. Дверь распахнулась и в избу вошла Лушка. На руках у нее спала Аннушка.

— Ты? — изумился Вавила. — Откуда?

— Из дома. Ишь, как тебя охраняют, даже жену не пускают. Помоги-ка раздеться, ничегошеньки-то не вижу. Ладно попался попутный обоз гуселетовских мужиков, а то б ночевать нам с Аннушкой у костра.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Над притаежьем висел бодрящий душу звон отбиваемых кос. Завтра закосье. Первые валки травы лягут утром на землю. А чтоб они легли ровно, чтоб косилось легко, лезвие надо отбить, заострить, отточить. У большинства косы-литовки и косы-горбуши уже направлены. Но сегодня, накануне закосья, положено вновь отзвонить на вечерней заре косами: все готово у нас! все готово у нас! И висел над таежными селами малиновый перезвон.

Непривычная жизнь пришла в Рогачево. Третий месяц село без власти. Мужики шептались, что не то в степи, не то по таежным тропам ходит отряд Вавилы. Одни говорили: догоняют горевцев, другие — увертываются, дескать, от горевцев.