Эхо тайги

Ребятишки вовсе с узды сорвались и носились по селу, как жеребята на весеннем лугу. Гудом гудит рогачевская улица.

— Товарищи! — крикнула Вера, поднявшись на крылечко Кузьмовой лавки. — Колчаковцы, офицерье, эсеровские прихвостни вам врали, что с Советской Россией покончено, что в Москву и Питер они уже въехали на белом коне. Это наглая ложь, товарищи!

Улица между домами Кузьмы и Устина видела митинги с хоругвями, иконами, благолепным церковным пением. Были митинги с портретами Керенского, Колчака, с огромными трехцветными флагами, но сегодняшний митинг был самый волнующий, а маленький красный флаг, размером чуть больше ладошки казался самым могучим, самым большим.

— Не скрою от вас, — продолжала Вера, — никогда, наверно, России не было так тяжело, как сегодня. Три четверти ее захватили французы, англичане, японцы и их приспешники: Колчак, Деникин, Юденич. Но Советская власть жива! В Москве, Петрограде и других городах России. Жива в народе, в партизанских отрядах, что действуют в Сибири, на Урале и Украине. Она жива в наших с вами сердцах.

Ксюша стояла на ступеньках высокого крыльца лавка Кузьмы. Рядом — Вавила. Вера говорила:

— Вам кажется, вы сегодня начали бой за выручку лошадей, хлеба, за возвращение рекрутов. А на самом деле вы вели бой за Советскую власть. Я вижу на ваших лицах улыбки счастья, в ваших глазах торжество победы… Счастье, что само в руки свалится, — это не счастье, а так, вроде орешка; раскусил, проглотил и забыл. Но даже крупинка счастья, завоеванная борьбой, есть преогромное счастье. Сегодня мы завоевали не крупинку его, а большой кусок.

Через улицу, на завалинке Устиновой пятистенки стояли Тарас, Симеон, Матрена и среди них Ванюшка. Он не спускал глаз с Ксюши и улыбался. Ксюша давно приметила его и гадала: то ли рад, что видит ее, то ли благодарен ей за спасение, то ли просто улыбается своим думам.

— Робя! С Богомдарованного солдаты прут!

С перевала, из пихтачей, спускались люди. Шли строем.

— Товарищи, приготовиться… — начал Вавила и закончил по-командирски:- Стройся! К бою… Занимаем позицию у дороги.

Заволновались крестьяне. Кто подался туда, где бросил жердь или оглоблю; кто, озираясь и втянувши голову в плечи, потрусил на свой край, к родному подполью. И тут над колонной, что вышла из леса, трепыхнулось красное знамя.

— Свои!

— Дядя Жура идет впереди.

— И Егорша.

— С винтовками!

— Смотри-кась, солдат ведут. Арестовали их напрочь.

— Ур-р-ра!

— Аграфена!

— Жура!

— Дядя Егор!..

За день столько событий произошло, что утро отступило далеко-далеко, и Ксюша здоровалась с друзьями, словно вечность не видела их.

— Аграфенушка, дядя Егор, сызнова станем коммуну ладить на Солнечной гриве.

Вера пожала руку мужикам, а с Аграфеной расцеловалась.

— Ксюшенька, торопыга ты моя дорогая, какая коммуна? Может быть, за десять верст от нас колчаковцы стоят…

— А правда у нас. Ее не затопчешь.

Окруженная рогачевцами, Ксюша едва успевала отвечать на вопросы. Те самые мужики, что прошлой весной делали вид, будто не знают ее, считали зазорным или опасным ответить на ее робкое «здравствуйте», теперь приглашали в избу «чайку отведать, каши с молочком похлебать».

«Вот ты и вернешься в село с гордо поднятой головой», — вспомнились Ксюше слова Бориса Лукича. «И правда, вернулась, — радовалась она, — да только не так, как он грезил. Не его власть помогла».

Кто-то потянул Ксюшу за руку.

— Ванюшка?

— Идем, шибко надо.

И потянул на луг перед мельницей, где справляли весенние хороводы девки и гадали на святки.

— Какая ты… храбрая. А если б лошадь тебя зашибла?

— Так не зашибла ж. Ты зачем звал-то? — а сама так вся и трепетала.

Ванюшка схватил Ксюшину руку, сжал пальцы.

— Слышь, не томи меня боле. Поженимся… завтра… Да што завтра, седни поженимся. Прямо идём к Кузьме, он окрутит, а посля можно к попу.

И обхватил Ксюшины плечи. Да не робко, как два года назад на святки. Возмужал Ваня. Опытный стал. Запрокинул Ксюшину голову, впился губами в ее полуоткрытые губы.

Ксюша отвечала на поцелуи в упоении, в забытьи от первой мужицкой ласки Ванюшки, той самой, о которой грезила долгие годы — здесь, в Рогачево, в тайге у костра, на заимке Сысоя, в степи в Камышовке и даже далеким сегодняшним утром, пробегая на лыжах мимо его избы.

…— Поженимся, Ксюша?

— Поженимся, Ваня. Целуй еще… обними посильней, чтоб дух захватило. Твоя я. Твоя.

— Нонче поженимся?

— Нонче… Немедля… — и, обхватив Ванюшку за шею, с такой силой прижалась к его губам, что Ванюшка почувствовал боль. А Ксюша, изогнувшись в его объятиях, почти лежа на снегу, продолжала шептать:

— Поженимся, непременно… Кого же мы ждали? Пошто ране-то не женились?

— Так идем к Кузьме.

— Идем. Только прежде еще поцелуй… — она снова прильнула к нему.

— Ну целуешь ты. Я и не знал, што можно так целоваться.

— Можно, Ванюшка, все можно, когда долго любишь. Если любишь больше себя самой, больше, чем жизнь…

— А ты любишь так?

— Рази ты не знашь?

Обратно шли медленно. Каждый шаг, когда держишь за руку милого, кажется самым бесценным в жизни и самым коротким.