Эхо тайги

— Запомни место, где мы с тобой золото закопали. Запомнишь?

— Ха! Через год завяжи глаза — разом найду.

— Еще осмотрись. Внимательно осмотрись. Может, придется не через год, а через два отыскать это место. Может быть, через пять.

— Пять? Ха! Степке не веришь?

— Верю. Вставай сюда. Между нами яма. В ней золото. Берись за ружье.

Степка понял все. Подтянулся, стал выше ростом, снял рукавицы, шапку и взялся одной рукой за приклад, другой за ствол. Ваницкий также. Ружье между ними лежит на руках, параллельно земле.

— Повторяй за мной, — приказал Ваницкий. — Это ружье теперь будет твое.

— Это ружье теперь будет твое.

— Это ружье я дарю тебе, Степка, над могилой, где спрятано золото.

— Это ружье я дарю тебе, Степка, над могилой, где спрятано золото.

— Пусть застрелит тебя это ружье, если ты обманешь Аркашку Ваницкого, если скажешь хоть кому-нибудь про золото.

— Пусть застрелит меня… ружье… — Степка мелко дрожал, — если я обману Аркашку Ванисски, скажу хоть… Марье-то можно?

— И Марье — ни слова, — рубанул Ваницкий.

— И Марье ни слова, — повторил Степка.

— Про это золото.

— Про это золото. Все?

— Нет. Дай твою трубку. Если я пришлю тебе эту трубку, ты покажешь золото. Понял?

— Если ты пришлешь эту трубку? Понял. Тогда покажу.

Ваницкий отдал ружье Степке, затем протянул ему половину ячменной лепешки, вторую половину стал жевать сам.

— Ешь, повторяй. Пусть хлеб разорвет мне кишки…

— Пусть хлеб… разорвет… мне кишки…

Никогда Степка не давал таких страшных клятв. Казалось, земля ходуном пошла, как трясун на болоте.

— Никому.

— Никому!

— Никогда!

— Никогда!

…Под утро проходил через мост какой-то поезд. Шел тихо. Ваницкий вскочил на платформу.

Степка стоял у казармы. Он хорошо понимал, куда и зачем уехал хитрый Аркашка. Почему вез золото. Почему закопал. От кого. Понимал, что Аркашка вовсе не друг ему! Но сто рублей дарил, и обычай требовал называть его другом.

«Ружье Аркашка дарил. Сказал — пусть застрелит ружье. Я сказал: пусть застрелит ружье. Он сказал: пусть хлеб разорвет мне кишки. Я сказал: пусть хлеб разорвет мне кишки. Какой Степка друг Аркашке? Аркашка на Степку — тьфу. Пусть хлеб разорвет мне кишки… Ай, хитрый Аркашка».

10

Вера ехала в Притаежное по проселочной дороге. Возница утром упросил.

— Тут ближе, и ухабов помене: мало обозов-то проходит по ней. Мы мигом в Притаежном будем… Чайку на перепутъе попьем у дочки — она тут недалеча, на выселках живет. Мужик-от хуторской у нее был, да вот сгинул в войну, царство ему небесное. По ребятенкам я шибко соскучился, давно не видал внучат-то…

Вера охотно согласилась:

— Поедем — раз ближе.

Зимняя дорога!

Скрипит снег под полозьями розвальней, потренькивает колокольчик под дугой, пофыркивает гнедой, неторопливо, как бы играючи, перебирает стройными ногами. Завернувшись в тулуп, Вера смотрит по сторонам, стараясь запомнить синеву покрытых снегом полей, удивительную прозрачность зимнего воздуха, и неестественно четкий рисунок ветвей на фоне чистого неба. Вон мышка-полевка юркнула под снег, оставив после себя бисеринки следов.

К скирде соломы проторена дорога. Зима еще только крещенскими морозами грозит, а у кого-то сено уже подходит к донцу и хозяин стал кормить скотину соломой. Или, быть может, сожгли избу, и он наскоро утепляет баню, покрывая соломой крышу.

Тусклое солнце катилось к закату, вдоль горизонта расцветали неяркие краски зари. И вдруг:

— Караул-ул… На помощь…

Крики неслись с хутора, что чернел вправо от дороги над Выдрихой. Все укутал снег: и землю, и деревья, и горы. Только на островерхой крыше не удержался, скатился с нее, и черепичная крыша резко выделялась над заснеженными деревьями.

— Спаси-и-ите… — молил женский голос.

— Стой, — крикнула Вера вознице и привстала в санях, пытаясь сбросить тяжелый тулуп. — Стой, тебе говорят.

— Сдурела! — Возница уже привстал и, раскрутив над головой концы вожжей, крикнул: — Пш-ш-е-ел… гра-а-абят… — На сибирских трактах лошади с малых лет после крика «Гра-а-абят…» получают удар кнута и, не дожидаясь повтора, переходят на мах. И сейчас, услышав «пш-шел, грабят», гнедой жеребец рванулся вперед, словно его прижгли раскаленным железом.

От толчка Вера упала на дно кошевы и, силясь выбраться из тулупа, кричала вознице:

— Стой, тебе говорят… Неужели криков не слышишь?!

— Слышу — потому и гоню, девонька. Ах ты, господи! Знал, што тут грабители шастают, да вот своих повидать захотелось… Но-о… пш-шел… гра-а-абят…

— Стой! — Вера приподнялась и, схватив за вожжи, что было сил натянула их. — Тпр-р-ру-у!..

— Сдурела! — возница попытался отнять вожжи, но отпрянул, увидев черный зрачок пистолета.

— Стой, тебе говорят, — Вера вылезла из кошевы. — Не вздумай удрать. Найду… Меня знаешь.

Посередине хуторского двора лежал мужчина и тихо стонал. Вера нагнулась к нему, но из дома послышались крика женщин. Поставив браунинг на боевой взвод, Вера решительно распахнула дверь и увидела просторную комнату, тускло освещенную керосиновой лампой. Против дверей, в левом углу, у окна, к столу привязана девочка лет двенадцати. Напротив нее женщина. Волосы ее разметались, глаза широко открыты.