Эхо тайги

На лице Ванюшки никакого смущения, глаза смотрят прямо. Ксюша с Ванюшкой стоят среди высоких берез. В воздухе кружатся желтые листья. Осенним золотом покрыта земля. Листья шуршат под ногами, плывут, кружась, по резвым струям прозрачного горного ключика.

Осень. Пора увядания, а какая жизнь бурлит вокруг. В небе, прощаясь с горами, курлыкают журавли. На березах разучивают любовные песни молодые рябцы. Вдали чуфыркают косачи. Тоже разучивают любовные песни. А на другом берегу говорливого ключика, в ветвях увешанной гроздьями рябины разорались сойки. Может быть, для них эти крики были любовными песнями? Ведь любят по-разному. Взять хоть бы Ванюшку. Каждое его слово для Ксюши — песня, каждое мгновение рядом с ним — величайшее счастье. А на лицо Ванюшки нет-нет да тучей в осеннюю пору налетит скука. Такая скука охватывает трезвого человека в охмелевшей компании.

— Ваня…

— Кого тебе?

Как высказать то, что наболело?… Ксюша даже себе боялась признаться, что томит ее не только ревность к неведомой сопернице. Чудится ей, что таит Ванюшка от нее что-то большое, важное.

Ванюшка встал.

Я, однако, пойду. Надо засветло хоть до речки дойти.

— Иди, Ваня, — Ксюша встала, обвила его шею. — Только скорей возвращайся, — она часто-часто моргала, стараясь сбить с ресниц набегавшие слезы.

Ванюшка любил смотреть, когда Ксюша так вот моргает. Этим, казалось ему, проявляется ее чувство, любовь, Он поцеловал ее.

— Прощевай! Береги сына…

— Не забудь все как есть обсказать. Зимой мыть золото станет худо и зверовать тут опасно — напетляешь лыжней и попадешься колчакам ни за што ни про што. На зиму мне в самый раз в отряд бы податься.

— Ладно, ладно. А пока выполняй Вавилов приказ: мой золото и далеко не ходи.

— Не пойду, не пойду. Хоть и вот он где, этот приказ, — пропилила пальцем по горлу. Положила руки на Ванюшкины плечи, сказала сурово: — Арина тростит, будто ты к другой ходишь, то ли еще как иначе обманываешь меня… Я гордая… Я могу всяко… Ты это знаешь… Я хотела тебя спросить…

Снял Ванюшка руки с плеч и отступил на шаг — кряжистый, крепкий. Из-под синего картуза выбивается русый чуб. Голубая сатиновая рубаха франтовато подпоясана цветным пояском, а поверх рубахи — городская тужурка из серого бобрика.

— Пошто ж молчишь? Спрашивай.

Прямо глядя Ванюшке в глаза, Ксюша ответила глухо:

— Я вроде спросила, отвечай.

— Та-ак… хорошо… — показалось Ксюше, не то с досадой, не то со скрытой угрозой протянул Ванюшка. — Стало быть, ты мне не веришь?

Как сразу ответить на Ванюшкин вопрос, если раньше высказала сомнение. Перебрала в уме всю жизнь, от самого детства. Бывало, лукавил он. Играя, порой плутовал. Но разве мало лукавят другие, разве мало плутуют, играя?

Ванюшка нахмурился.

— Сумление берет? Задумалась? Да? Так давай и растекаемся. Ты верь Арине — раз мне не веришь.

Вскинула Ксюша голову и ответила с доброй улыбкой:

— Верю, Ваня, тебе, как себе. Прости уж…

— Ладно, прощу уж. Тогда не станем и толковать. Ну, прощевай, да наперед живи своим умом, поменьше слушай Арину.

Прошел несколько шагов будто нехотя, повернулся, помахал рукой, а потом облегченно вздохнул и сразу зашагал легко, весело. Позабыл про Ксюшу, избушку, сынишку. Мысль, опережая его, была уже там, куда он доберется только через несколько дней.

Скрылся Ванюшка. Ксюша долго еще стояла и смотрела вслед, на почти черную стену оголенных ветвей. Надо бежать домой, дел там по самую макушку, а ноги не шли. Так бы стояла тут, глядела в сторону, где скрылся Ванюшка, каждый миг ожидая, вот-вот случится чудо и снова покажется меж ветвей знакомый картуз, городская бобриковая тужурка. Знала, этого не может случиться, и все же ждала.

Не дождавшись, села на прежнее место. Погладила сушину, где недавно сидел Ванюшка и, уперев локти в колени, положив на кулаки подбородок, задумалась.

Последнее время часто задумывалась Ксюша. Не вспоминала былое, нет. Пыталась осмыслить жизнь. Раньше вовсе не думала, а теперь ей казалось, без этих раздумий жить невозможно.

«С глаз долой, из сердца вон, — сказывают люди. — Ксюша снова взглянула в ту сторону, где скрылся Ванюшка. — Это когда не любят. Н-нет, когда любишь, так с глаз долой, а сердце огнем пылает».

Закачались вершины берез, зашумели. А рябчики стихли. И сойки перестали кричать. Первые редкие хлопья пушистого снега, большие, белые, как пух гигантского одуванчика, опустились на землю, на желтые листья, на Ксюшину спину, Ксюша не заметила их, продолжала сидеть, глядя на тихий плес ключа шириною шагов в десять. Он чем-то напоминал мельничный пруд в Рогачево. Берега так же обросли тальниками. Так же морщинила воду рябь. И так же плыли по ряби желтые листья берез, красные — рябин, и остроносые — тальников. Он напоминал родные места.