Эхо тайги

Так и повелось: Ксюша кайлила породу, наваливала ее в возильный лоток, а Арина, перекинув веревку через плечо, налегая всем телом, тащила его по пологому взвозу наверх. Когда же Ксюша добиралась до слоя песков, в которых песка кот наплакал, а все та же галька, валуны, только с примазкой глины, Арина тащила лоток к проходнушке — промывальной колоде.

— Ох-ох, — кряхтела Арина, — спина отнялась, ну, скажи ты, совсем онемела. И добро бы на нужное дело, а то хуже чем кошке под хвост. — Передразнила: — Ванюша сказал, Ванюша… У-у, разрази его гром, супостата. Князь! Королевич!.. Придет на день-другой, повертит хвостом и сызнова в нети. Да все золото наше до зернышка соберет: Вавиле, дескать, золото надо. Оружие для отряда, дескать, на золото покупают. Да нахаркала я и на Ваньку твово, и на Вавилу с ним вместе. Не верю я Ваньке. Ни слову. Не верю. И Вавиле твому веры не больше. Выжиги они оба. И ежели ты, дура слепая, никого разглядеть не можешь, так хоть бы крестну послухала… Нет, не слухашь… своим умом хочешь жить… Поживи, поживи…

Арина со злостью воткнула лопату в землю, пнула возильный лоток и, ушибив ногу, запричитала в голос.

— Когда уходили в тайгу, так без крестны не пойду, крестна мне самая што ни на есть родная, а теперь крестне рот раскрыть не даешь. Мало того што покрикивать стала, как на батрачку, так еще и кулаки сожмешь.

Уверять, что любит крестну по-прежнему, значит лить масло в огонь. Заспорит Арина. В споре припомнит десятки мнимых обид, потом пустит слезу, растравит себя, разжалобит, и неделю веки будут припухлые. Не первый год Ксюша знала свою крестную мать, и не стала оправдываться, а, выждав, когда Арина на миг приумолкла, закричала исступленным голосом:

— Крестна!.. Ваня-то!

— Ах, лихоньки! — змеей извернулась, откуда и ловкость, и живость взялись. Схватилась за сердце. — Ой, лихоньки! Ой, што она со мной делат. Надо же так напугать. Никого твому Ване не доспелось, балуется, как всегда.

На вытоптанной полянке голопузый Ваня, неуверенно переставляя ножки, крался к бабочке, сидевшей на ветке черемухи.

Арина присела на корточки, протянула руки вперед и зашевелила маняще пальцами.

— Ванечка, Ваня, иди-ка сюда, к няньке, мой голубок…

Когда Ваня приковылял к Арине, ожидая гостинца, она обняла его, зацеловала, заластила, а потом обернулась к крестнице и погрозила ей кулаком.

— У-у, хитрюга. До конца вызнала крестну.

Полянка возле кедра так и зовется Ванюшкиной. Посередине ее были вбиты треножником жерди и к ним подвешена зыбка. Ваня маленький спал в зыбке. И когда Арина особенно расходилась, проклиная Ванюшку-большого, Ксюша кричала тревожно: «Крестна! Ваня!» И где б ни была Арина, что бы ни делала, немедленно умолкала и бросалась к зыбке. Откинув полог, ворчала:

— И кого всполошила, непутевая. Спит твой шелопутный, и сны, поди, сладкие видит. Вишь, улыбается… гульки делает. Эх, Ксюха, хорошая пора у него: ни кручины, ни заботы. Вся-то жизнь мамкину титьку почмокать да лужу пустить, а вырастет, женится, и заботушки… Проснулся? Гуль… гуль…

И зимой Ваня-маленький жил на этой полянке. Посередине ее по-прежнему висела зыбка. Только побольше, поглубже, выстланная пушистыми зимними козьими шкурами. Над зыбкой — шалаш из пихтовых веток, а перед входом в шалаш, если Ксюша была на работе, а в колыбельке лежал Ванюшка, горел костер, и в шалаше было так тепло, что берлога из шкур в колыбельке была почти не нужна.

Теперь на полянке высокая таежная трава была тщательно вытоптана, а сам Ваня, загоревший, румяный, целый день играл, колотя сучок о сучок. Колотил с наслаждением, меняя ритм и прислушиваясь к звуку ударов, словно бил не сучком по сучку, а по звонкому бубну. То отправлялся обследовать мир. Порой на его полянку забегали мыши, ящерки, залетали бабочки, сойки и корольки. Мальчик таращил глазенки. Первое время, увидя пришельца, хлопал в ладоши и громко кричал: «Ма-ма… бы-бы…» Но вскоре понял, что его радостный крик, его приветствие белкам, кукшам, пеночкам или бурундукам пугает их, и, увидя какую-то живность, уже не кричал, а, притихнув, восхищенно наблюдал.

Неспроста Арина завела разговор о Ванюшке-большом. По всему видно, из сил выбилась. Занемогла. А разговор расстроил еще больше и, кажется, вовсе обмякла Арина. Жаль Ксюше крестную мать, но солнце высоко, можно еще поработать. Продолжая кайлить породу, говорила:

— А ведь скоро, крестна, пожинки. Жницы последний сноп принесут, с песнями, плясками. А сноп-то лентами принаряжен, точно невеста.

— Эх, Ксюшенька, а перед тем, как последний сноп нести, упадешь на жниву, катаешься, с боку на бок, да поёшь «Жнивка, жнивка, отдай мою силку на песть, на мешок, на колотило, на мотовило, на кривое веретено». И скажи ты, спина-то, бывало, не разогнется в страду, а тут и задор придет, еще спляшешь. Эх ты, жизнь.

— Хороша жизнь, крестна. Работаем еще малость?

— Ой, зуда, спина как есть онемела.

— А давай разомнемся. Ложись на траву рядом со мной. Эх, жнивка, жнивка, отдай мою силку на песть, на весть, на колотило, на мотовило, на кайлу, на колоду, на кривое веретено. Полегче стало спине?