Эхо тайги

— Куда там, давай работнем. Ох, хитра, ох, хитра.

Кончили работу, когда небо над кедрами порозовело, и над зубьями той горы, что челюстью хищного зверя высится над хребтами, вспыхнула яркая-яркая звездочка-вечерница. Ссыпала Ксюша намытое золото в небольшой холщовый мешочек, прикинула на ладони.

— Золотника, поди, два. А по пробе, чаяла, десять намыть. Эх ты, золото, золото, пластаешься возле тебя, жилы тянешь, косточки наломаешь, а намоешь злыдню — смотреть-то не на што.

— Во-во, я давно тебе трощу: брось это самое золото. Все как есть забирает Ванюшка, нам с тобой ни крошечки не перепадет. Головной платок и тот латаный. Да ежели б я…

— Што, ежели ты? — тема опасна, может привести к причитаниям, — Ванюшка золото Вере уносит, Вавиле. Человек ты, крестна, душевный, а зарядила свое и не сдвинешься. Как, по-твоему, жить? Дивно уж время прошло, а я как закрою глаза, так Лушку вижу, как ее мертвую на телегу бросали и по улице волокли, Оленьку, рассеченную шашкой, дядю Егора. Ты только подумай, припомни, сколь наших товарищей порублено колчаковцами и в могиле лежат. И мы с тобой ляжем в сырую землю, ежели робить не станем. Я и ночь бы робила, лишь бы наши скорее пришли, лишь бы угнать от села проклятых колчаковцев. Крестна, родная моя, подумай, што у человека самое, самое дорогое — жисть да любовь. Люди и жисть отдают, и любовь за народное счастье, а мы с тобой сыты, обуты, одеты. Мало што в заплатах, главное — есть на што класть заплаты. Наши, может, прямо теперь бой ведут с колчаками, кто-нибудь лежит, умирая и умирает от того, што мы с тобой не доработали, не домыли, не хватило проклятущего золотника, штоб лишний патрон купить. Понимаешь ты это? Не двужильная я, и спина, и руки-ноженьки болят от работы, как у тебя. И хочется бросить все, лечь на землю и хоть сколь-нибудь на небо, на солнышко, па траву зеленую посмотреть. Послушать, как птицы шепчутся, и вода журчит в ручейке. Как солнечный лучик поет. Это же, крестна, жисть моя. Несмышленой девчонкой я над ручьями сидела и звон воды слушала, травой-муравой любовалась, а выросла — стала и горы, и небо, и кедры любить. А сейчас любоваться некогда. Вавила в отряде золото ждет, товарищи умирают. Сама знашь, из меня слезу оглоблей не выбьешь, а тут, скажи, подступают к горлу, и только. Потому — виновата. Мало роблю. Понимашь ты это?

— Господи, да нешто урода кака. Не я ли пластаюсь рядом с тобой. Да мне колчаки не мене твово насолили. Избу подпалили, от насилки еле спаслась. Так ежели б…

— Крестна, пора идти, а то, смотри, вовсе смерклось.

— Может, тут заночуем?

— Не, крестна, Ваню-большого жду.

— Сколь ден ждешь-то. У другой бы все жданки полопались.

— А у меня… — Ксюша, чтоб скрыть смущение, обняла Арину и положила голову ей на плечо. — Родная ты моя, сердце мое золотое.

— Золотое, небось, а как што, так крестну ругать всяко-разно. А крестна грезит только одно…

— Знаю, знаю, родимая. Скоро уйдем из тайги. Ваня подрос. Малость золотишка намоем — и подадимся.

— Дай-то бог! Только не раздумай. И впрямь Ваня подрос… Пока на заимке где скроемся, а там к своим проберемся.

Забросила Ксюша за спину пустой мешок из-под харчей, осторожно взяла на руки уснувшего Ваню. Сказала решительно:

— Ну, крестна, пойдем.

Напрямик до избушки рукой подать, но Ксюша боялась промять тропку. Неровен час, наткнется кто из недобрых людей и выследит их разрез, где золото моют. Ходили руслом ключа, шлепая по маленьким плесам, чтоб следов не осталось, пробирались сквозь заросли ольхи, что смыкались кронами над водой. Там, где к руслу ключа подошла россыпь курумников — каменная река, Ксюша с Ариной вышли из русла и пошли по камням. Старались ходить осторожно, каждый раз по новой дороге, чтоб не сбить, не стоптать с камней мох, не поломать кусты черники, что коренились по замшелым камням.

Выбрались на гребень. Отсюда на многие версты видны окрестные горы. В долинах уже разлилась темнота и не видно ни русел речек, ни скал. Кажется Ксюше, будто весенние мутные воды залили все вокруг и над ними серыми островками вздымаются освещённые тусклым светом поздней зари купола гольцов.

— Гляди, гляди, Ксюшенька, эвон за дальней горой — Рогачево. Далеко забрались. Сколь тут живем, и хоть бы тебе человека увидеть…

2

Пошевелив затекшими пальцами ног, Ксюша вскочила с лежанки, вышла на залитую утренним солнцем лужайку.

— Господи, опять проспали! Солнце-то дивно поднялось из-за гор. Печь уже нельзя топить, дым будет видно издалека. Ничего, в лабазе копченое мясо есть. Проживем.

Лабаз на кедре аршинах в пяти над землей. Там на площадке из жердей птичьим гнездом притулилась низенькая избушка. Она защищает припасы и от зверей, и от докучливых птиц. Ксюша подошла и ахнула: у лабаза была открыта дверка.

— Крестна вчера по лепешки ходила и не закрыла, видать, дверцу. Ох, как неладно, — подосадовала она. — Даже лесенку не убрала за собой.

Надо бы рассердиться на крестную, но Ксюша не нашла в себе злости. Утренний воздух напоен ароматом смолы, окрестные тальники источают горчинку. Дышишь не надышишься. И небо нынче красивое — голубое-голубое.