Эхо тайги

На гольцах не бывает лета. Цветут фиалки — значит весна. Черника и карликовые березки пожелтели — стало быть, осень. Пройдет еще несколько дней, и внезапно налетевшая туча покроет поля неувядших фиалок, чернику. На гольцах без лета наступает зима.

Внизу, среди белых мраморных скал, лежала зеленоватая лента реки Ральджерас. Она напоминала Ксюше самые тяжелые, но и самые счастливые дни ее жизни, когда она так нужна была людям. Когда она чувствовала себя вожаком большой разношерстной семьи.

Здесь был прожит медовый месяц с Ваней. Казалось, что именно тут отыщет она наконец Веру, Аграфену, Вавилу. Должны же они использовать такой скрытый лагерь. Но в долине ни дымков, ни свежепротоптанных дорог.

Постояв на перевале, Ксюша стала спускаться вниз. Тропа была еле приметна. Грустно смотреть на заросшую тропку, если ты ее проложил и с ней связаны самые дорогие дни твоей жизни.

Ксюша опускалась с горы сквозь чащу. Напрямик. Плечом, как тараном, прокладывала себе дорогу сквозь густые пахучие пихтачи. Ветки то нежно гладили ее по щекам, то, сорвавшись с руки, хлестали наотмашь, и Ксюша едва успевала прикрыть ладонью глаза.

Широко разлился Ральджерас от недавних дождей. Ксюша села у самой воды на валун, обхватила руками колени. На гребнях струй мелькали хлопья пены, и яркие блики солнца прыгали по волнам, воскрешая в памяти прошлое.

…До Ральджераса тогда шли три дня. Вышла Ксюша из Рогачева молодой, озлобленной бабой, растерявшей все кержацкое, кроме подобострастного подчинения мужику. Пришла в Ральджерас главой небольшого отряда. Не только мужики признали Ксюшин авторитет, но она и сама сознавала свою единоличную ответственность за кучку коммунаров.

Когда перенесли носилки с Верой через бурную речку, Вера тихо сказала:

— Спасибо, сестра.

Вера, добрая, ласковая, назвала тогда Ксюшу сестрой. «Так пошто ни разу не пришла, не проведала? Не разрешила придти к себе? А я чуть не каждую ночь вижу тебя во сне. Другой раз проснусь, и кажется мне, ты тут, стоишь рядом, — со слезами шептала Ксюша. — Сколь раз собиралась тебя искать. Как-то совсем собралась, и харчи в мешок уложила, да Ванюшка пришел и привез от тебя письмо. Ты писала: „Ксюша, родная, мы живем тяжело. Готовим отряд к наступлению и живы только твоими посылками. За шкурки соболей, за золото покупаем хлеб. Ты наша опора, сейчас вся надежда на тебя и на Ванюшку. В этот раз он запоздал, так мы несколько дней сидели без хлеба…“».

Медленно поднялась уставшая Ксюша и огляделась вокруг. У этих валунов она вытащила Веру на берег. Вода бежала, как в тот день. И так же стояли на замшелых скалах темные кедры, и ольха у воды, и остатки костра у брода, и груда камней у тропинки. Это все куски ее жизни.

Заночевала у брода. Рано утром вышла на большую поляну. Высокая, в пояс, трава выросла на тропинках и скрыла следы человека. Но Ксюша с завязанными глазами нашла бы свою землянку. Вот она. Потолок провалился, обглоданными ребрами торчат в небо жерди. Пустой глазницей уставилось на Ксюшу выбитое оконце. Рядом другие землянки, побольше. Но эта — самая дорогая. Здесь она жила с Верой. Потом товарищи вырыли для Веры другую землянку, а эту отдали ей и Ванюшке.

Ксюша потянула за дверь. Она заскрипела на ременных петлях, и упала. Через черный проем виделся стол из дранья, на столе пузырек — коптилка. На узких нарах лежали остатки сгнившей травы. Ксюша уперлась рукой в косяк. Он хрустнул и повалился на землю, за ним повалились остатки крыши, и густая пыль закрыла от Ксюши еще один след ее жизни.

У реки, против землянок, партизаны изучали ружейные приемы, а чуть подальше, в борту небольшого яра была кухня. А вот четыре столба — остатки стола. Как-то Ксюша ходила по тылам беляков больше недели. Вернувшись, доложила Вавиле, что видела, что разузнала. Затем пришла сюда, к Аграфене на кухню. Аграфена поставила перед ней миску с похлебкой и долго смотрела на жадно хлебавшую Ксюшу.

— Пошто ты на меня так уставилась?

— Я теперь на всех так смотрю. Примечаю, как жизнь бежит. Вернется мужик с походу, я налью ему уполовник похлебки и смотрю: недолго ходил, а в бороде новая седина. Пальцы покорявее стали. Бегут дни. Бегут. Смотрю я на вас и думаю: какими вернемся в жилуху? Может, вовсе седыми.

— И у меня седина, — засмеялась Ксюша, а сама настороженно ждала ответа.

— А ты, сказать, боле других меняешься. Лицо счерна стало, будто углем мазано, а кажный раз обличием строже, улыбка реже, а ласковыми словами почаще даришь. Видать, доброта твоя вглубь уходит.

— А мне кажется, какая была — такая и осталась.

— Не-е, в тайгу мы пришли, ты нелюдима была. А теперь вроде оттаивать стала. Знать, от Ваньши душа-то отмякла.

«Тает и сейчас, Аграфенушка, да не тот Ваня стал. Бывает, и не обнимет… А может, я изменилась? Может, и Ваня грезит: вон, мол, как первое время любила. Не то, што теперь… Все может быть… Но Ване легче, он с товарищами…»

И будто рядом, за спиной раздался тихий голос Веры: «Что ты смотришь с тоской на дорогу, в стороне от веселых подруг…»