Эхо тайги

Егор шел, наклонясь вперед, буравя ветер всем телом, прикрывая лицо ладонями. Ветер слепил и приходилось напряженно вглядываться, чтобы не потерять из виду Лушку, маячившую шагах в десяти впереди неясным пятном. Временами она совсем исчезала из вида. Лушка очень устала и шла, запинаясь. Когда же порывы ветра крепчали, она приседала к земле. Тогда Егор видел Ксюшу. Она шла впереди Лушки, выбирая дорогу.

В тумане асе виделось не таким, как было на самом деле. Вдруг впереди, казалось, в сотне шагов, возникла громада скалы и большое озеро в обрамлении высоких пихт.

«Откуда они? – испугался Егор. – Не должно быть тут скал. И высоких пихт нет по этой дороге. Приложив к губам сложенные трубкой ладони, Егор закричал, что было мочи:

– Ксю-юша-а… стой… Не туда идем… Заблудились!…

– И Лушка забеспокоилась.

– Сто-ой… Заблудились, Ксюша…

Прошли десяток шагов. Скала оказалась просто замшелым обломком, озерко – маленькой лужей, а пихты чуть возвышались над Егоровой головой.

В тумане близкое казалось далеким, а потому и огромным. Егор долго тер глаза, стараясь уразуметь увиденное чудо. «Мыслимо ли дело найти дорогу, – думал он, – если лужица озером кажется. И как это Ксюха не заплутается? А может, и заплуталась, только вида не кажет?»

И тут впереди окрик:

– Стой! Кто идет?

Егор от неожиданности присел.

– Свои, дядя Жура, – ответила Ксюша.

– Э-э, ждем мы вас, не дождемся, Как там, в жилухе-то?

6

Сочная, молодая трава устилала долину и склоны Ральджераса. По лощинам зелеными струями сбегали к реке мохнатые кедрачи. Между ними высились скалы. Не мрачные, поросшие темно-серыми лишаями, изрезанные трещинами-морщинами, как лицо столетней старухи, а светло-серые, розовые, а то и пестрые, как ситец для сарафана. И стояли скалы средь ярко-зеленых склонов, нарядные, чистые, словно умытые и обвешанные расшитыми рушниками.

Тучи закрывали и горы, и небо. Там, на гольцах, ревели неуемные ветры, те самые, что час назад сшибали с ног Лушку, Ксюшу, Егора, а в долине светло, от яркой зелени, и, кажется, будто капли дождя просто, так, по ошибке падают с неба.

У подножья скалы, похожей на уснувшую белошерстую кошку, стояли шалаши из вахтовых веток и между ними горел костер. Вокруг костра люди. Они с нетерпением ожидали отчета от посланцев в жилуху.

– Сколь ни ходил, сколь ни смотрел, кака власть в деревнях – не пойму, – говорил Егор, – В одной – будто эти… эсеры, курей их поешь хорек, власть забрали. В другой охфицеры патреты царя понавешали. Кешка Рыжий убег из Камышовки. А Лукич хвост распушил, как петух, Я издали на него посмотрел, да и подался в проулок, штоб он меня не признал. Местами переворот без порок прошел, но таких мест маловато…

Егор был необычайно серьезен, рассказывал тихо, обстоятельно. После него встала Лушка.

– Что на железной дороге творится, даже рассказывать страшно. – Она похудела за поездку и ее большие серые глаза стали еще больше. Кажется, одни глаза и остались от Лушки, и не мигая, смотрят в лица товарищей. – Расстрелянные да повешенные чуть не на каждой станции. На одной… мертвую девку воткнули в сугроб, и стоит она голышом, груди обрезаны, руки раскинуты, а на скрюченных пальцах ворона сидит.

Лушка зябко передернула плечами. Закуталась в шаль.

– Народ в вагонах больше молчит. В городе, по главной улице лабазники шли в картузах, иконы несли и пели «Боже царя храни». Зашла в дом против того, где Петрович жил, спросила: «Нет ли у вас в найм угла». Хозяйка говорит «нет», а я насупротив показываю: не толкнуться ли, мол, туда? Хозяйка ажно руками замахала: «Что ты, девка, хозяев арестовали, а в избе засада сидит!»

Кинулась по другим адресам – везде, как с Петровичем: или арестованы, или в нетях.

Вера тихо тронула Ксюшину руку.

– Что ты видела в больших селах? Каково настроение крестьян?

– Ругают большевиков.

– Как ругают?

– Да всяко разно… Тараса возьмите. Помог посеять коммуне хлеб и грезил: будет сыт этот год. А коммуну сожгли и пропала Тарасова доля. А он жаден, боится, как бы лошадей у него не забрали. Ругает коммуну.

Все три ходока заканчивали одним: «Советской власти по деревням почитай нигде нет».

Лушке удалось привезти из города несколько номеров газет. В них тоже писали, будто белые войска заняли Пензу, Самару, Екатеринбург, Златоуст и в ближайшие дни навсегда покончат с большевиками.

Тревожно шумел на камнях Ральджерас. Все ниже спускалась плотная пелена тумана, покрывшая горы. Все жители Ральджераса, одиннадцать коммунаров, возле костра.

Вавила молчал. Пусть товарищи говорят. «Когда тяжело, ты лучше молчи, – учил Вавилу в Питере командир дружины Гурьяныч, – послушай, что люди скажут. Взвесь все. Прикинь. Будь у тебя хоть семь пядей во лбу, десять человек все равно умнее тебя».

Длинный сутулый Жура подошел вплотную к костру. Внимательно оглядел товарищей. Одиннадцать взрослых да трое детей. Насупленные лица. Решительно сжатые губы – судьбу решают.

– Стало быть, – промолвил Жура, – дело хужее, чем при царе?

Никто не ответил. Только Егор нарушил тишину.