Эхо тайги

– По-хорошему, штоб были сваты, штоб свадьбу сто лет помнили. Тятька в тюрьме, мешать теперь некому. А Семшу уговорю. Мамка, как тятьку в тюрьму упрятали, так по одной половице стала ходить. Да по мне хоть весь свет на дыбки встань, все одно на Ксюхе женюсь. Ты характер мой знаешь: сказал – и отрезал. А люблю я Ксюху, прямо сказать тебе не могу, как люблю. А Ксюха все: дай, грит, подумаю, дай, грит, с крестной совет подержу. Неужто словечка тебе не сказала?

– Эх, Ваня, Ваня, есть одна закавыка.

– Какая?

– Соромно мне сказывать, а тебе о том думать не надо.

– Сысой? Што Ксюха не девка? Так я про это забыл! Налей, Арина, еще, душа зашлась…

9

Много в тайге неприметных тропинок. Вроде торна тропа, а пройдешь полсотни шагов и она потерялась в кочках болота или средь каменной осыпи, серым половиком устлавшей долину. По таким тропкам и разошлись товарищи Ксюши. Одни на северо-запад, в степь, – там прохарчиться легче и нужный народ найти проще; другие повернули на юг и юго-восток, на прииски господина Ваницкого. Там, если будешь пластаться на хозяйской работе, не жалея ни сил, ни костей, так при случае и управляющий заступится, а приискатели – народ дружный.

Дождавшись темноты, Ксюша перешла через Выдриху. Добравшись до избы Арины, уловила: крестная опять не одна. Прислушалась. «Никак Ваньша? Голос его!» Опрометью бросилась к двери. Но грохот остановил Ксюшу на первой же ступеньке крылечка. Раздался звон стекла. Хлопнулся на пол чугун. Ударила в дверь табуретка.

– Ванька! Пьяная харя, – кричала Арина, – опять бушевать. Да я тебя, прощелыгу, ухватом, я тебе зенки повыбью.

– А-а-а, – бугаем ревел Ванюшка и продолжал колотить табуреткой. – Пособи вырвать боль из груди. Врал я тебе про Сысойку, Арина, все врал. Чуть прикрою глаза и вижу его, проклятущего. Он и мертвый целует Ксюху да еще и зубы мне скалит. В могиле подлый Сысойка, а сердце надрывает шибче и шибче. А-а-а!…- и снова грохот.

Как кулаком толкнулось в груди Ксюшино сердце и забилось часто-часто. «Не забыл, стало быть, Ваня. Никого не забыл, – все больше и больше холодело в груди.- И не может, видно, забыть, не может простить, хотя за мной и вининочки нет».

Новый удар пришелся по раме, и, жалобно звякнув, она упала на улицу.

– Караул… Убивают… – кричала Арина.

Ксюша ударила плечом в дверь, но кто-то рванул дверь изнутри, и, потеряв равновесие, Ксюша влетела в избу, ударилась головой и плечом в теплую грудь Ванюшки. Отлетела к печке. Ванюшка не заметил Ксюши. Крича и ругаясь, он выбежал на крыльцо и там затопал ногами, заколотил руками по косяку.

– Душит, душит меня Сысойка. Жить не дает! Его, подлеца, второй раз убить мало. Каждый день его убивать – и то мало… Скольким людям он жисть поломал…

– Свят, свят, ты, греховодник, какими словами убиенную душу тревожишь? – Арина крестилась истово, Ксюша металась по избе.

– Правильно, крестна, Ваня сказал, – ударила кулаком в ладонь, – таких, как Сысой, мало два раза в день убивать. Будь моя воля…

– Свят, свят… Ты откуда?

Ксюша не ответила. Она вдруг ощутила странную пустоту, безразличие, слабость. Арина усадила крестницу на лавку. Хотя Ванюшку не было слышно, видно, ушел, на всякий случай закрыла дверь на крючок. И тогда только села рядом с Ксюшей.

– Вишь, каков ангелочек-то твой? Чуть не решил меня, – и, повернувшись, всплеснула руками: – Боже мой, богородица пресвятая, раму вышиб, печь поотбил. Сто-о-ол порушил, варнак. Кринки на звездуляточки перебил. И с тобой будет так.

При тусклом свете коптилки Ксюша помогала Арине собирать с полу щепу, черепки от кринок, обломки разбитого чугуна, а в ушах стоял Ванюшкин крик: «Сысоя каждый день убивать мало». «И впрямь надо», – мысленно соглашалась она.

– И раму напрочь выставил, варнак… Завесить надо. Возьми-ка дерюжку, – причитала Арина.

Машинально, думая совсем о другом, Ксюша взяла дерюгу и завесила окно. Потом села в углу на сундук.

– Вот он, твой женишок, – продолжала ворчать Арина. – Видала? Тверезый человек человеком, а чуть подопьет – словно с цепи сорвется. Вспомни Павлинку, как измывался ней Серафим. Хочешь жить, как Павлинка.

Слова Арины, справедливые, верные, странным образом, пробудили упрямство.

– Хочу. И сколь не срами Ваню, я только шибче его любить стану. В рабыни к нему пойду. Мое это дело. Ударить захочет меня, не моргну, не зажмурюсь. Люблю его, крестна. Да можешь ли ты понять, што такое любовь? Себя забываешь. Я ль не любила Филю, сыночка свово. Жив он был – не могла на него насмотреться, надышаться им не могла. А Ванюшку люблю во сто раз больше себя, больше жизни, раба я его. Пусть бьет. Пусть как хочет тиранит. Я богу вознесу благодарность за то, што он свел меня с Ваней.