Эхо тайги

Степка Цирканов нонче шибко устал. «Волки, чтоб их нелегкая забрала, одолели. Жеребец в табуне еще молодой, шею вытянет и копытами, копытами норовит. И все одно – только отгонит их с одной стороны, а они с другой подбираются. В такую стужу все голодные, и волкам неоткуда еду взять. Зайцев поели. Баранов хозяин угнал подальше. Диких коз тоже не стало. Шибко беда.

Ружье-то есть, да поломалось маленько. Волчий народ шибко хитрый, знает, ружье не стреляет, и лезет прямо под лошадь. Было б ружье – ого! С ружьем ходишь – волки воют кругом, однако не подойдут к табуну.

Днем Степкина Марья табун пасет. Днем пасти можно. Днем тепло, и волки спят. Надо вставать, однако. Марью пора менять. Однако рано встанешь – два раза будешь толкан варить, поздно встанешь – один толкан варишь. Летом день длинный, работы много: пахать, сеять, табун пасти. Зимой надо поздно вставать. Зимой толкана шибко мало», – так думал Степка Цирканов.

Посреди кошемной юрты теплился огонек. От него по стенам держались дряблые тени. От него поднимался вверх сизый дымок. От него разливалось по юрте живительное тепло. Над очагом висел чугунный казан с кипящей водой.

– Никак толкан варить будет старая,- облизнул губы Степка. На полу шибко холодно, и он натянул на себя овчинное одеяло.

И как это ребятенки не чувствуют стужи? Возятся у очага на кошме, голопузые. Бабка у очага попыхивает незатухающей трубкой.

За небольшим перевалом, в долине реки Учус, у Степки стоит изба, рядом – пашня. Там Степка сеет ячмень. Ячмень растет шибко хорошо. И трава там есть. Много травы. Да по той траве ходят хозяйские табуны. Они летом траву поедят. Степка на зиму откочевывает за перевал, ставит юрту и пасет хозяйский табун.

– Однако, вставать надо. Поглядеть, где Марья…

Сбросил овчину, оделся, обулся и крикнул матери:

– Чай вари! Ха! Надо чай пить…

Вышел из юрты, заскрипел под ногами морозный снег. Яркий отблеск восхода ослепил Степку. Он зажмурился, прикрыл ладонью глаза и посмотрел туда, где высился главный хребет, где раскинулись золотые прииски. В хорошую погоду хребты кажутся близкими, стоят ярко-белые, будто врезанные в синеву неба.

Сейчас серая муть закрыла горы. Над Степкиной головой – чистое небо, солнце, а горы четвертый день окутаны тучами.

Снег кругом. Как белая скатерть. И на ней черными караваями – юрты: Степкиного старшего брата, Степкиного младшего брата. За юртами черные остовы лиственниц, а за ними – горбушка невысокой горы. Торчат из-под снега красные камни, будто заржавела гора.

И тут Степка увидел как из-за горушки вывернулись три кошевы. Передняя гусевая шла махом, видно, выбивалась лошадь из последних сил.

«Ба! Никак Аркашка Ванисски?! Он! И правит сам! И вон Яшка-цыган на второй… Ха! Встречать надо Аркашку. Барашка резать надо. Куда угнала барашков Марья? Нельзя Аркашку встречать без барашка. Эвон барашки, никак», – и побежал по неторной тропе к красным камням.

Имя Аркашки Ванисски Степка произносил всегда с уважением. Сколько прошло годов? Восемь? Может, больше. Шел Степка на лыжах. Тайга кругом, крутяки. На синем небе черными кажутся клыки горы Тыгыртыш – Поднебесный Зуб.

В тот год осень была дождливая. Реки вздулись почти как весной. Таежные тропы раскисли. Многие прииски остались без хлеба, а потом снега выпали выше Степкиной головы. На рудники, на большие прииски дороги зимой кое-как проложили, а на мелких приисках народ сильно голодал. Нет дороги. Только лыжня. Тогда и подрядился Степка таскать на прииски сюрьки с мукой. Пять пудов клал он в сюрьку да топор, да припас для себя – путь неблизкий. Пять дней туда, с грузом. Все больше в гору. Четыре обратно.

Здоров Степка. Другие шли вдоль реки. Целых шесть дней, А Степка ходил напрямую, через горы и выгадывал один день.

Шел так Степка на лыжах, тащил сюрьку с мукой, Тайга кругом, крутяки. На другом берегу среди пихт два человека скользили на лыжах по склону. Склон все круче, люди спускались быстро.

– Стой! Стой! – закричал Степка и даже привстал на носки, замахал руками. – Стой, талый вода внизу, глупый ты человек!

Где там. Разве перекинешь слова за версту, да еще когда снег скрипит под ногами. Но Степка не терял надежды, кричал, приседал, махал руками.

– Стой… Падай в снег!

Под горой, у самого склона – огромная полынья. Вода в ней черная, смоляная. Парок над водой.

«Неужто не видят? Ох, шайтан задери, в талый вода идут. О-о-о, ого-о-о», – и зажмурился.

Когда открыл глаза, увидел полынью и в ней двух человек. Вода в реке быстрая, тянет людей под лед.

– О-о, – закричал Степка так, что у самого в ушах зазвенело и, сбросив лямки, кинулся вниз по склону.

Ветер свистел в ушах. Опершись на длинный курчек-лопатку, правя им как рулем, Степка летел к полынье. Когда домчался, там остался один человек, от второго лишь шапка кружила у кромки льда.

– Держись, дурак человек, – кричал Степка. А за что держаться? Закрайки льда – что острый нож.

Протянул курчек Степка, а человек из сил выбился, не может держать курчек. Стал ремень ладить, и видит – не успеть с ремнем. Под лед человека тянет.