Эхо войны.

— Ты сумасшедшая, — Рутта, задыхаясь, будто всю дорогу из приемной бежала вприпрыжку, выпалила: — Как ты могла! Я поверить не могу, что ты такое предложила коменданту!

— Сейчас меня больше всего интересует, что он с этим предложением будет делать. Так что прекрати истерику и говори.

— О боги, а как ты думаешь, если он меня прислал?! Жесткий карантин снимают завтра, вас переводят в общую палату, на обычный, до конца месяца.

— Всех?

— Всех. О боги, как ты могла!

— Как я могла что? — машинально отозвалась я. Ну что ж, Мертвяк в своем репертуаре: ни да, ни нет, и нам плохо, и вам не хорошо. Впрочем… Ну, не отъестся парень, но и хоронить не понадобится.

— Ведь потом он запросто сможет ходить по общим коридорам!

— А ты сворачивай, — серьезно посоветовала я и, коротко бросив: «Пока», ушла в медпункт — сообщать радостные новости.

Переезд действительно начался на следующий же день, хотя у меня были опасения, что Мертвяк будет затягивать исполнение принятого решения до последнего.

После завтрака пришли рабочие и Раф с установкой для дезинфекции и четырьмя защитными костюмами. Раф отвечал за благополучную доставку нас до общего карантина, рабочие — за демонтаж того, что нагородили при нашем заселении, и дезинфекцию всего остального.

К третьей утренней вахте мы уже сидели в палате амбулатории. Атка подпрыгивала на кровати и махала нам рукой через прозрачную перегородку, разгородившую палату надвое.

Ремо прилип к интеркому, с пристрастием допрашивая дочь, Тайл крутился там же, советуя племяннице не обращать на отцовскую ругань внимания. Поэтому следить за младшим медицинским персоналом, в полном составе столпившимся вокруг койки Лаппо, приходилось мне.

Медбратья возбужденно шушукались, старшая медсестра Жиена сосредоточенно строчила в электронном блокноте.

Я опасалась неадекватной реакции «пациента» на это столпотворение, но на бывших коллег Лаппо реагировал на удивление спокойно. Мне в голову закралось подозрение, что он сам хорошенько не понимает, что с ним такое, и был бы не против, чтобы ему это кто–нибудь объяснил.

Через пятнадцать минут вернулся Ремо и разогнал любопытствующих. Впрочем, ненадолго — в течение дня они подходили с завидной регулярностью. К первой вечерней вахте я заметила, что Лаппо снова начало знобить, но вместо своего одеяла выдала совет не жадничать.

— Комендант таких, как мы, не любит, и тебя допустил до питания под мою ответственность. Так что не увлекайся, голодающий, — я даже почти не покривила душой. То, что в случае чего все претензии будут ко мне — факт.

И я, и Ремо больше всего опасались, что настойчивое внимание в конце концов доведет Лаппо до срыва, но Жиена прониклась к «бедному мальчику» сочувствием и взяла под свое крыло, разгоняя излишне назойливых медбратьев. Симпатия, впрочем, оказалась взаимной, что не удивительно: Жиена обладала открытым добродушным лицом, уютной пухленькой фигурой и потрясающей улыбкой всеобщей любящей матери и бабушки. Четверо ее детей и один внук подтверждали, что первое впечатление не расходится с действительностью.

Уже к вечеру Лаппо проникся к ней достаточным доверием, чтобы поддерживать разговор развернутыми предложениями. А когда я подловила его на осторожной улыбке в ответ на ее лучезарное сияние, то с немалым облегчением поняла, что моя адаптационная миссия подошла к концу. И если Жиену не смущает этот обтянутый уже абсолютно черной кожей скелет, все прочее удастся ей гораздо лучше.

— Знаешь, мне начинает казаться, что все еще может закончиться не так плохо, — заметил Ремо, наблюдая, как Жиена с полным обеденным подносом на коленях сидит на кровати Лаппо и методично впихивает в него паек. И как тот строит мученическую физиономию, но ест.

— Может быть, — я с чувством выполненного долга падаю на кровать. Но смутное беспокойство не исчезает, может, от этого ко мне приходит странный сон.

Убийца осторожно выглядывает из–за скального уступа. Снежная белизна режет глаза, но зоркие глаза опытного стрелка замечают темную точку на дальнем краю горной долины, чтобы уже не отрывать от нее взгляда.

Колено упирается в загодя присмотренный и опробованный камень, с плавным движением кисти уходит за спину длинная, по пояс, серебристо–инистая коса северянина, падают в снег толстые муфтаровые рукавицы. Короткие стрелы одна за другой ложатся в желобки на ложе скорострела.

Убийца отточенным движением вскидывает ложе к плечу и замирает, натянутый, как тетива. Проходит минута, другая. Точка приближается, пальцы осторожно ложатся на спуск…

Убийца досадливо опускает оружие. Снежный охвост. Всего лишь.

Зверек мелкой рысцой пересекает долину, не подозревая, как рисковал своей роскошной дымчатой шкуркой несколько мгновений назад.

Ждать.

Мороз начинает пощипывать даже сквозь толстую шерсть и кожу, пальцы зябнут, теряя гибкость. Убийца подбирает из снега рукавицы и накидывает на плечи тяжелый меховой плащ. Скорострел с расслабленной тетивой ложится в скальную выемку, выстланную потертой шкурой, стрелы отправляются в колчан при поясе.

Ждать.