Эхо войны.

Днем мы сидели, прижавшись друг к другу, и прятали между телами окоченевшие пальцы, кутаясь в одеяла. Ночью — состегивали все спальники в один и лежали, глядя невидящими глазами в темноту, и ждали, бесконечно долго ждали, когда уйдет метель.

Метель не уходила, и на исходе второй недели мы потеряли надежду.

Глава десятая

Тут явился Освальд с тачкой, и все стали помогать укладывать кабачок на мягкую кровать из сена.

Энн Хогарт

Зима просыпался медленно, будто выныривая из омута, затянутого тиной и тонким льдом. Лед ломался, ранил пальцы прозрачно–хрупкими, будто стеклянными, осколками, но поддавался под ослабевшими руками.

Он смотрит на свои пальцы, почти прозрачные, белые до синевы, белее, чем лежащий у лица снег.

Снег?…

Я повернула голову, медленно, нехотя — неудержимо, смертельно хотелось спать. На меня смотрели широко распахнутые изумрудные очи, огромные, удивленные глаза ребенка.

Мне снились хрустальные горы, осыпанные снегами, горы, которые от одного касания пальцев начинали почти беззвучную песню, тихим перезвоном звучащую в ушах.

Я понимала, что замерзаю. Даже во сне.

По левую руку от меня стояла женщина в широком плаще, сером от дорожной пыли. Под накинутым на голову капюшоном парила темнота, живая и осязаемая, как дыхание. Ее рука, тонкая, почти птичья, с острыми коготками и узловатыми суставами, держала темный резной посох с навершием из раскинувшей крылья птицы. Жизнь.

Падающие снежинки обтекают туманную фигуру, застилая мне глаза. Мягким светящимся облачком горит крошечный огонек. Богиня протягивает руку со свечой к моему лицу — тонкий огненный язычок горит неровно, мечется и вздрагивает от порывов холодного ветра.

У правого плеча стоит черная тень с фонарем в руке. Рука, гибкая, сильная, затянута в перчатку черной кожи. Тень откидывает с лица капюшон, поднимает фонарь над головой, освещая молодое лицо с хищными чертами. Глаза двумя черными зеркалами насмешливо смотрят на меня. Тугая черная коса скользит по плечам и медленно падает до поясницы. Смерть.

— Чего ты хочешь? — доносится сквозь ветер едва различимым шелестом листвы.

— Чтобы не мерк свет на дорогах тех, кто со мной.

— Чего ты хочешь? — резким смешком звучит у уха.

— Знать и видеть.

Жизнь медленно качает головой и протягивает руку со свечой, указывая вниз. У наших ног плещется море, багрово–серое, как отблеск бури. Волны подхватывают блеск свечи и уносят его к горам, туда, где садится солнце.

— Для них нет иных дорог. Только эта, — шелестит листва.

Богиня птицей взмахивает рукавами и растворяется в метели.

— Ты хотела видеть? Смотри!… — Смерть смеется резким смехом и бросает фонарь с обрыва вниз — в бурную воду.

Старинный фонарь не дает света, не дает бликов — лишь заставляет отступить темноту. С тихим плеском он уходит под воду. И темнота отступает.

Мягкие золотистые блики от погасшей свечи на неспокойной воде струятся, перетекают, наливаются кровавыми пятнами.

У моих ног плещется море, море крови.

— Ты хотела знать?… Знай! — богиня смеется, сверкая белоснежными клыками, и одним взмахом руки заставляет море застыть грудой красных скал. — Я не отказываю своим детям. Никогда!

Красные скалы накрывает метель. Кутает мягкими снежными полотнами, сковывает льдом и холодными ветрами. Я смотрела сверху, с огромной высоты, и узнавала эти горы.

Я видела. Я знала.

— На пути к Знанию я не принуждаю никого. Помни… — богиня прикладывает палец к губам и рассыпается ворохом огненных искр.

Я помню, Первая из Звезды, Мать Истины.

Недаром Смерть считается самой жестокой из богов — она не принуждает никого и никогда не лжет.

Я открыла глаза. Тайл, притулившийся к моей спине, дернулся во сне. Обнимавшие меня руки напряглись. Его ровное дыхание грело затылок, чуть кололи шею золотые волосы, мешаясь с моими.

Изумрудные глаза с детским недоумением в глубине все так же смотрели на меня в упор. На меня, на снег на полу, на собственные пальцы. Зима поднял мелко дрожащую руку и коснулся лба.

Тонкие волосы растрепались, и из–за них, а главное — из–за этих огромных, таких наивных глаз он казался ребенком, испуганным и беззащитным.

Бортовой таймер отбил три.

Час, когда призраки покидают землю.

Я щелчком включила фонарь, осторожно разжала руки Тайла и села. Тусклый свет гаснущим светлячком осветил ровный круг в середине рубки. Я протянула руку и потрясла за плечи Ремо и Коэни, на заспанные недоуменные взгляды обронив одну фразу:

— Он очнулся.

Ремо, встрепанный со сна, с перекошенным воротником полурасстегнутой куртки, рывком вскочил и склонился над Зимой. Коэни запоздало встрепенулся, приподнялся на локтях, медленно сел. Провел рукой по лицу, потер глаза и присел рядом с Ремо, опустившись на корточки.

До стремительности рептилии в броске ему было далеко.

Я сидела на спальном мешке, скрестив ноги, и со странным умиротворением наблюдала за двумя светловолосыми затылками. Из них двоих выйдет один настоящий врач — со знаниями одного и силой Жизни второго.