Эхо возмездия

– Погодите, вы еще не дослушали, что было потом, – сказала Любовь Сергеевна. – По правде говоря, поведение Колозина меня возмутило. Мне не понравилось, как он обращался с дочерями Павла Антоновича, и мне не понравилось, что он замалчивал имя убийцы. Поэтому я пошла за ним и попыталась его убедить, что он не прав и что, если он действительно знает, кто убийца, он должен сказать, потому что этот человек может снова совершить преступление. Он выслушал меня, недобро прищурившись, – Тихомирова поежилась, – и смотрел на меня с таким неприязненным видом, что я даже немного струхнула под конец. Потом он наговорил мне дерзостей, что разговор был не для моих ушей и что в моем возрасте стыдно подслушивать. Я снова стала его убеждать, что он обязан назвать имя убийцы, но он перебил меня и сказал буквально следующее: «Вы глупая старая курица. Это я их убил, ясно вам? Поэтому я знаю, кто убийца». По правде говоря, я опешила, – нервно продолжала Любовь Сергеевна, – а он заметил это и стал расписывать, что мамаша постоянно требовала деньги, папаша был полное ничтожество, а дети все время визжали и хныкали, и все они ему надоели до тошноты. Еще он сказал какую-то странную фразу – что прикончить их было не труднее, чем кошку, которая шипела на него во дворе. Но… он ведь сказал неправду, да? Он рассердился и хотел меня проучить, и я так это и поняла…

– Подождите, – перебил собеседницу Ломов. – Он точно упоминал кошку?

Любовь Сергеевна кивнула, не сводя с него круг-лых блестящих глаз.

– Если вы ему не поверили, – медленно проговорил Ломов, – такой человек, как Колозин, должен был это заметить. Он упоминал какие-то подробности, чтобы убедить вас? Говорил что-то… еще?

– Ох, ну вы же не думаете… – испуганно залепетала Любовь Сергеевна. – Он что-то говорил о тишине… что дети шумели, мать бегала, скандалила, ее муж заходил к нему в комнату и заводил бесконечные бессмысленные разговоры… а когда они умерли, наконец стало тихо, и он впервые за долгое время был счастлив… Но… он ведь мог и придумать все это, да? Он ведь не убивал их… Он же не мог! Его суд оправдал… И Павел Антонович столько для него сделал…

Ломов молчал.

– А Колозин, мне кажется, вовсе не был ему благодарен… – бормотала Любовь Сергеевна, припоминая. – Он говорил ужасные вещи… что раз Снегирев купился на его сказочку, какой он умный… Говорил, что будет забавно поглядеть на выражение лица Павла Антоновича, когда Колозин перед отъездом скажет ему, что от всей души благодарен Снегиреву за хлопоты, потому что убил тех четверых и не знал, как выпутаться… Я… честное слово, я не знала, куда от него деться… Я решила тогда, что Колозин все же слишком много выпил… Но теперь я понимаю, что для пьяного он говорил чересчур логично…

Любовь Сергеевна положила записную книжку и стиснула руки.

– Боже мой, – пробормотала она, – что теперь будет…

– Вы кому-нибудь рассказывали о вашем разговоре с Колозиным? – спросил Сергей Васильевич мрачно.

– Нет. Я… я думала, он хотел посмеяться надо мной… И мне было неприятно вспоминать об этом.

– При вашем разговоре кто-нибудь присутствовал?

Любовь Сергеевна энергично помотала головой.

– А кто-нибудь мог вас слышать?

– Я не знаю… Не знаю. Наверное, мог, – удрученно промолвила она. – Но когда я вышла из гостиной, я никого не заметила.

Глава 32 Санки

Когда Сергей Васильевич проснулся на следующее утро, он вспомнил, что вчера вечером едва успел отправить две телеграммы в Петербург и что из-за этого пришлось беспокоить начальника почтово-телеграфной конторы, потому что в Александрове присутственные места закрывались рано.

«Интересно, успеют ли они управиться сегодня… Хотя… Если обыск будет проводить толковый сотрудник… и если нам повезет во втором случае… Мало ли где он или она могли покупать оружие, в самом деле…»

Едва Ломов приехал на службу, следователь Порошин сообщил, что хотел бы обсудить одну бумагу, которую обнаружили на фабрике Селиванова.

– Что в ней? – проворчал Сергей Васильевич. Мысли его всецело были заняты делом Колозина, и ему было непросто переключаться на убийство фабриканта.

– Это черновик купчей, – ответил Михаил Яковлевич. – Впрочем, взгляните сами…

Ломов опустился на стул – скрипучий, старый казенный стул, который мог бы написать мемуары о десятках самых разнообразных людей, которые на нем сидели, – пробежал глазами документ и нахмурился.

– Вздор какой-то… За имение полагается 2000 рублей платы… причем «2000» зачеркнуто, и сверху приписано «1500». Потом и эта цифра зачеркнута, написано 1200. Меркуловы что, совсем с ума сошли? – Ломов поморщился. – Не производят они такого впечатления…

И неожиданно выражение его лица переменилось, причем так стремительно, что Порошину, по правде говоря, сделалось малость не по себе. Только что перед ним был заурядный господин с совершенно невыразительной внешностью, а теперь сидел словно совсем другой человек – напряженный, жесткий, собранный.