Экипаж

Но сейчас убожество обстановки не раздражало Алексея. Напротив, его охватило какое-то щемящее чувство тоски: в этот момент он четко осознал, что прощается с этой комнатой, где прожил целых три года, навсегда… При разлуке все кажется куда милее, чем есть на самом деле, и Гущин особенно остро чувствовал, как дороги ему эти обшарпанные стены и пружинящая провисшая сетка кровати, на которой порой ему никак не удавалось принять удобную позу. Дорог был ему и всегдашний общежитский шум, доносившийся из коридора, под который часто не получалось уснуть. И даже противный голос комендантши сейчас звучал сладко. Сквозь тонкие стенки, перегораживающие одинаковые, словно кубики в детской игрушечной коробке, комнатушки, все было слышно: откуда-то доносился звонкий смех, где-то стучали костяшками шашек, кто-то переругивался беззлобно, а из дальнего конца коридора неслись призывы на обед. И все было таким родным, знакомым, своим и – чужим. К Алексею все это больше не имело никакого отношения. Вот так, в один миг: был свой – стал чужой.

Алексей снова уткнулся в гимнастерку, яростнее подцепив никак не поддающийся край нитки с туго закрученным узелком. Он не смотрел на командира, расхаживающего по тесной девятиметровке крупными размашистыми шагами. Он мерил так комнату уже минут двадцать, все пытаясь что-то втолковать Алексею, и сильно нервничал. Алексей не слушал. Все это он знал и сам. Слова были лишними.

Командир устал распинаться об одном и том же и, оглядев Алексея со стороны, тяжело вздохнул и перешел от убеждений к действиям. Подойдя к столу, щедро налил в казенный граненый стакан водки и поставил перед Алексеем.

– Давай, через не могу, полегчает.

– Нет, – не поднимая глаз, отозвался Гущин.

Командир чуть поколебался, затем махом опрокинул налитый стакан, шумно крякнул и утер рот рукавом гимнастерки.

– Леха, ну сам же виноват, а! – присев рядом, обратился он к Гущину. – Вот скажи, чего ты свой характер все показываешь?

– Ничего я не показываю, – сквозь зубы процедил Алексей.

Командир снова вздохнул:

– Ну, получили они эту дребедень, а ты что получил?

После этой фразы Алексей поднял голову. Взгляд его, твердый, будто отлитый из чугуна, уперся в командира. Тяжело, низко, с хрипотцой он произнес:

– Дети в детдоме – это не дребедень. Сам же не хотел сбрасывать.

– Ну, не хотел, – признал командир.

Он порывисто поднялся и снова заходил по комнате. Где-то на середине третьего круга резко развернулся к Алексею:

– Да, не хотел! Не хотел! Но надо же головой думать?! – Командир с досады больно постучал себя кулаком по лбу. – Леха, ты где живешь – не понимаешь? Есть правила: просят отвернуться – отвернись. Просят глаза закрыть – закрой. Люди свои дела сделают, потом тебе помогут.

– Да к черту такие правила! – отшвыривая в сторону гимнастерку, резко ответил Гущин. – Я такие правила, где интересы толстосумов ставятся выше интересов детей, выполнять не подписывался! И никогда их выполнять не буду!

– Молодец! – всплеснув руками, с иронией прокомментировал командир. – Все бабки отдал, еще и должен остался. Молодец! Теперь тебе даже кукурузник не видать как собственных ушей с твоим волчьим билетом.

Алексей медленно поднял на командира страдальческие полные тоски глаза.

– Паша, ты добить решил? – тихо проговорил он.

Командир снова сел рядом. Не хотел он добивать Леху, любимого подчиненного и друга своего лучшего, да и злился-то сейчас не на него, а на ситуацию, и на эти чертовы правила, будь они неладны! Ему самому было тошно порой выполнять нелепые противоречащие и здравому смыслу, и совести приказы. Но ослушаться…

Командир подавил вздох. Однажды он уже ослушался. Тоже вот, как Леха, не стерпел, когда молодой без году неделя лейтенант, резко назначенный командиром экипажа благодаря деду-генералу, в один миг единолично принял решение об увольнении Мишки Крюкова, классного летчика, высказавшего после первого же совместного полета новоиспеченному начальнику все, что думал о его профессиональном уровне, не стесняясь в выражениях. Павел как сейчас видел, как дедовский внучок, напыщенно оттопырив нижнюю губу, зачитывал докладную о безобразном поведении Крюкова, которую, по его распоряжению, должны были подписать остальные пилоты. Кто-то понуро молчал, кто-то пытался заступиться за Мишку, а он, Павел, открыто заявил, что Крюков сказал все верно и что ничего он подписывать не станет, а если кого и надо гнать в три шеи, так это самого командира…