Экипажи готовить надо

Пробежал вдоль длинного лагерного забора и оказался у тропы, идущей над береговым обрывом. Свернул на нее, миновал пологий спуск, и когда начался подъем на высотку, взмок. Сердце ухало в ребра, в висках ломило. В двух шагах слева земля обрывалась, свисали клочья грунта, безобразно щетинились оголенные корни, сосны повисли над пустотой, готовые рухнуть. Далеко внизу блестела водная рябь, вода подтачивала обрыв.

"А что? Вниз головой, и - крышка!"

 Сделав поворот, тропа побежала молоденьким сосняком, а вскоре выскочила на самую вершину холма. И здесь он увидел ее. Девочка сидела на краю обрыва, обхватив руками колени. Плечи ее вздрагивали. Рядом стоял маленький желтый чемоданчик.

Иван остановился шагах в двадцати, тело сделалось жидким, он прислонился к дереву, не спуская с Пинигиной глаз.

"Псих, - обругал он себя. - Нервишки, что ли, сдают? Бессонные ночи сказываются, не иначе. Так, пожалуй, сам глупостей наделаю".

Сердце понемногу унималось, в голове перестало гудеть, пот со лба он вытер рукавом куртки. И подошел ближе. Мария Стюарт, услышав шаги, повернула заплаканное лицо и отвернулась.

Иван сел рядом, помолчал.

- Люда, скажи… он что, ну, Василий Васильевич, и там, в городе, бывает у вас?

Она долго не отвечала, делала какие-то глотательные движения, голова ее при этом жалко дернулась на тонкой шее.

- Да, - наконец получилось у нее.

Иван хотел, чтобы она рассказала все, догадывался, что от этого ей станет легче. Впервые в жизни, может быть, он чувствовал чужую боль, как свою, и знал, что не простит себе, если останется в стороне, если останется безучастным к горю такого слабенького существа.

Постепенно она разговорилась и поведала, как тяжело живется ей на свете. Мать, думая, что ее дочь совсем еще глупая, дает на конфеты или на кино, когда… ну, он приходит. И такая делается ласковая… беги, доченька, конфет купи, девочек угости, в кино с ними сходите. А она же, Люда, все понимает. Но сказать ничего не может. У нее холод какой-то в голове делается, становится страшно. Оттого, что с виду мать ласковая, добрая, как никогда, но и чужая, как никогда… От этого хочется реветь и реветь. И высказать ей все, но как скажешь? Ведь она же… мама, она же должна все-все понимать, все-все!

Вот и делает она, Люда, вид, что рада этим копейкам, будто и вправду маленькая и глупая. Противно это…

А раз приходила… ну, жена Василия Васильевича и так кричала на мать, такие нехорошие слова говорила, так плакала… что она, Люда, убежала из дома и ночевала у подружки.

- Я только думаю, - говорила Мария Стюарт, борясь со слезами, готовыми снова хлынуть. - Я только думаю, вырасту и так отомщу, так отомщу! Пусть будет просить, чтоб я ее простила, пусть будет просить: Людочка, доченька, прости меня! Но я не прощу, не прощу, не прощу! - ее опять затрясло.

Долго еще сидели они над обрывом, и вновь, и вновь Ивану надо было находить самые убедительные слова, чтобы успокоить, заверить, что все еще в ее, Людиной, жизни будет хорошо, светло и радостно.

Тихий час уже подходил к концу, когда Иван привел на террасу понурую, с опухшим лицом, Марию Стюарт.

Анна Петровна, открыв двери в обе палаты, похаживала возле них, следя за тишиной.

- Ну, мы же договорились, - шепнул Иван и, подтолкнув Пинигину внутрь, закрыл за ней дверь.

- Едва уложила, - пожаловалась Анна Петровна, кивнув на палату мальчишек. - Как с ума посходили… Ширяев устроил собрание, изобьем, - говорит, - выродков. Всем отрядом будем бить.

- Ну, избить не изобьют, - возразил Иван, - поколотить слегка пусть поколотят. Тут они без нас управятся…

И вдруг решил, что ему сейчас тоже надо действовать круче. Немедленно.

- Вы уж побудьте еще с отрядом, - сказал он Анне Петровне, - я пойду к этой… кастелянше.

- Зачем? Что вы хотите делать? - встревожилась пуще прежнего Анна Петровна.

- "Дрожите, лиссабонские купцы…" - усмехнувшись, сказал Иван.

- Иван Ильич, ради бога! - щеки у Анны Петровны задрожали мелко-мелко. - Умоляю вас, подумайте, не вмешивайтесь, подумайте!

- Индюк, знаете, думал… - Иван чувствовал, что взвинчен, что его "понесло", что сейчас он способен наломать дров, да так, что потом сто раз покается, и все-таки поделать с собой ничего уж не мог: - Не согласны? Ну, вот, опять вы не согласны…

Махнул рукой и зашагал к административно-хозяйственному корпусу.

Глава 42

Вдоль стен тянулись полки с пачками белья: наволочки, полотенца, простыни; тут же были свалены веревки, рюкзаки, стояли банки с клеем, лежали россыпи карандашей; и пахло всем этим сразу.

- Проходите, проходите, Иван Ильич, - кастелянша Феня Пинигина провела его через склад в дальнюю комнату.

Комната имела одно окно, загороженное с улицы стволами мощных сосен. У окна стояли стол и стулья, у стены - кровать, на стене висело зеркало, один угол комнаты был отгорожен суконным одеялом.

- Садитесь, извините, у меня не прибрано… - хозяйка кое-что свернула, кое-что поправила, впихнула, сдула, убрала чайное блюдце, набитое, как патронами, окурками знакомых "Любительских" папирос.