Эклиптика

– Ладно. Это логично. Я не искусствовед. Но время засекать я умею: восемнадцать минут, сорок одна секунда. Вот за сколько ты его написала. И, пока работала, не подавала никаких видимых признаков тревоги. Поэтому я и задумался: может, дело не в самом акте письма, как мы полагали, а в чем-то другом?

– Например?

– Не знаю. Надо будет обсудить это подробнее, но не волнуйся, ответ найдется. А пока лучше тебе и дальше принимать тофранил. Похоже, он помогает. Если ты, конечно, не возражаешь.

Тут мне нечего было ответить.

– Вот и хорошо. – Виктор сделал последнюю пометку. – Сегодня мы далеко продвинулись.

* * *

В январе я с трудом заставила себя держаться от “Роксборо” подальше. Развеску я благополучно пропустила, предоставив упорядочивать мои невразумительные полотна Дулси и ее помощникам. Четырнадцатого, в день закрытого показа, я осталась дома, зная, что в противном случае придется позировать перед камерами рядом со своими кошмарными творениями и весь вечер давать интервью об авторском замысле (который отсутствовал). Но в последующие недели, тихими вечерами, меня так и подмывало зайти в галерею, чтобы взглянуть на полотна in situ[41]: вдруг в новом контексте они реабилитируются?

Накануне закрытого показа Дулси попросила меня утвердить текст каталога. Вступительное слово заказали Кену Мюрхеду, писателю и моему земляку, хвалившему мою прошлую выставку со страниц “Телеграф”. О моих работах он отозвался так:

<…> эти приглушенные, глубокомысленные полотна знаменуют разрыв с ее ранней энергичной манерой письма и свидетельствуют о зрелости ее таланта. Взяв за основу этюды, выполненные с фиксированного ракурса, Конрой изображает Нью-Йорк созвездием крошечных людских действий в замедленном темпе. Сумбурное и лихорадочное в ее работах становится спокойным, безмятежным. Взгляд на жизнь с высоты звезд.

Язык этого абзаца гипнотизировал, но я сопротивлялась. Мюрхед явно не заметил, какая апатия пронизывает каждое полотно, как небрежно я подошла к работе, как расчетливо позволила вынести картины из студии, одну за другой, точно туши с бойни. И тут я осознала, что мы с Кеном Мюрхедом суть одно и то же: фактотумы, что кормятся за счет халтуры. Я одобрила текст и отправила его Дулси без комментариев, решив, что никто не воспримет эту белиберду всерьез. После закрытого показа она позвонила: “Кен расстроился, что ты не пришла. Он сказал, что никогда в жизни так сильно не хотел познакомиться с художником. И это он еще не знает, какая ты симпатяга. Надо вас свести. По-моему, он больше не женат”.

Чего я не ожидала, так это последовавшего переполоха. Рецензенты расточали похвалы еще щедрее, чем Мюрхед: “ошеломительно”, писали они; “бесподобно”, “ослепительно”, “пронзительно и смело”, – а публика приняла эти невежественные отзывы за чистую монету. В “Роксборо” хлынул такой поток посетителей, что галерея вынуждена была продлить часы работы. Явись я туда в один из тех тихих январских вечеров, пришлось бы стоять в очереди у входа. Все это я узнала от Дулси, когда она заехала ко мне с Максом Эвершолтом и бутылкой шампанского, уже початой, в один из последних дней работы выставки.

– Кто-то же должен отпраздновать твой успех, – сказала она, – раз сама ты не хочешь.

Пришлось достать из кухонного шкафчика три бокала и отмечать свои так называемые достижения в разрухе мастерской. Макс спихнул с дивана гору тряпья и сел. С нашей последней встречи он еще больше облысел, но все так же возился со своей шевелюрой.

– Для меня уже все мастерские сливаются в одну, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – Но теперь ты можешь подыскать себе местечко побольше.

– Мне и тут хорошо, – сказала я, делая притворный глоток.

– Ей и тут хорошо, – сказала Дулси. – Не надо тратить ее деньги.

Она приволокла с другого конца комнаты стул и вытерла сиденье рукавом пальто.

Мы чокнулись пыльными бокалами, и, как обычно, рулить беседой я предоставила им двоим. Какое-то время они обсуждали выставку и как быстро все разошлось, затем от цифр и “следующих шагов” перешли к предметам поинтереснее.

– А в промежутке можно заняться тем небольшим заказом для обсерватории, – сказал Макс, откинув волосы назад. – Пока мы не настроили планов за океаном.

Я не знала, какая у Макса Эвершолта доля в моей выручке, но разговаривал он так, будто по-прежнему принимал в моей карьере самое деятельное участие.

Дулси пояснила, что три картины с выставки купил архитектор по имени Пол Кристофер. Ей удалось побеседовать с ним на закрытом показе.