Эклиптика

И вот теперь он держал в руках готовый рисунок и просил его логически обосновать. Я не знала, с чего начать. В психотерапии многое приходилось делать наугад – все равно что водить мокрым пальцем по ободку бокала, снова и снова, пока не добьешься звуков, которые можно назвать музыкой.

– Самое удивительное в том, – сказал он, – что на этом портрете меня даже нет. Почему?

Я и правда намеренно убрала Виктора с картины. К акварели прилагалась баночка маскирующей жидкости, и, прежде чем писать красками, я замазала его силуэт. Заполненность кабинета была передана в размытых деталях, вплоть до далеких крыш в окне у Виктора за спиной, до заснеженной ленты Харли-стрит, но сам Виктор был лишь белой дырой на бумаге, формой без содержания.

– Но все равно понятно, что это ты, – сказала я.

– Так ты меня видишь, Элли? Пустая скорлупка? Безликая фигура?

– Нет. Ну что ты несешь. Я написала тебя так, потому что… – Я запнулась. Как объяснить, откуда мне в голову пришла эта идея? Я попыталась, но вышло неубедительно: – Не знаю, я просто подумала, что так будет интереснее. Разумеется, я вижу в тебе личность. Скажешь тоже. Для меня все люди личности.

– А ты не заметила никакой связи между этим рисунком и своей жизнью в целом? Отсутствие и тому подобное?

– Ладно. Тут ты меня подловил. Я думала вовсе не о тебе, а о Джиме.

– Я не об этом.

– Я знаю, к чему ты клонишь. И мне все еще трудно обсуждать эту тему.

– Хорошо. Пока обойдем ее стороной.

Я фыркнула.

– Я просто пыталась быть чуть менее заурядной. Я не хочу трактовать все буквально – в этом и была проблема Джима. У него были хорошие идеи, но он не давал себе их исследовать.

– Мы здесь не о проблемах Джима разговариваем.

– Без разницы. Все равно, по мнению некоторых, я недостаточно абстрактна.

– Кто тебе это сказал? Что ты недостаточно абстрактна.

– Это были не слова, а скорее намек.

– Чей намек?

– Несколько месяцев назад была одна важная выставка, в КОХБ[39], – как можно непринужденнее сказала я. – “Ситуация”. Так она называлась. Ты, наверное, слышал.

Виктор помотал головой:

– Я редко выхожу в люди. Разве что в сквош-клуб.

– В общем, Дулси вознамерилась включить туда одну мою работу. Диптих, который я написала в прошлом году. Но они отказались.

– Почему?

– Есть у меня подозрения.

– Какие?

– Неважно. Размах им понравился, но, похоже, картина показалась им слишком фигуративной. Они сказали, что отсылки к горам – это довольно прозрачно, а их интересует немного другое.

– И что же?

– Наверное, чистая абстракция. Не очевидное изображение действительности, а просто жест.

– Ясно. – Виктор все еще держал портрет обеими руками, но по тому, как он кивнул, я поняла, что ему не терпится сделать пометку в блокноте. – И тебе было неприятно?

– Поначалу да. Кому нравятся отказы? – Я разгладила складки на юбке и поглядела в окно. В стекла бились снежинки. – Ты смотри-ка, на улице настоящая метель.

– Но теперь ты относишься к этому иначе? – уточнил Виктор. Его профессионализм порой действовал на нервы: увиливать от больной темы мне не разрешалось.

– Да, теперь все гораздо хуже, – улыбнулась я. – Знаешь, Николсона с Лэнионом[40] тоже не включили в экспозицию. И многих других, кого, на мой взгляд, следовало взять. Так что с отказом я примирилась довольно быстро, они неизбежны, и к ним просто надо привыкнуть. Но потом я увидела саму выставку.

– И она не оправдала твоих ожиданий?

Я изумленно уставилась на него:

– Иногда, Виктор, ты будто вообще меня не слушаешь.

Он положил альбом на подлокотник и бросил взгляд на часы у себя на запястье.

– Выставка удалась, но ты в каком-то смысле испытала неудовлетворение.

– Во всех смыслах! – Я вскинула руки. – Я стояла в окружении этих выдающихся работ, раздвигающих границы возможного, и все, о чем я могла думать, – это груда мусора у меня в мастерской. Мне стало стыдно, если тебе так интересно. Потому что эти художники такие смелые, а я всеми силами стараюсь быть заурядной.

– Опять это слово, – сказал Виктор. – Ты часто его используешь.

– Могу говорить “обычной”. “Второстепенной”. “Посредственной”.

Он вяло хмыкнул.

– Давай вернемся к твоим полотнам для январской выставки. Ты говорила, что работаешь на автомате, без души.

– Да. Боже. Сколько раз мне это повторять?

Не реагируя на мой выпад, он потянулся к блокноту:

– И меня ты написала так же?

– Да.

– Но это неправда, Элли. Ты же сама сказала… Секунду, не хочу перевирать… – Склонившись над блокнотом, Виктор пролистал его одной рукой. – “Я просто пыталась быть менее заурядной. Не такой буквальной”. Разве это не твои слова?

– Ну я же не знала, что ты будешь все под диктовку записывать. У нас тут теперь судебное заседание?

Виктор откинулся на спинку кресла и сбавил обороты.

– Я к тому, что этот портрет никак нельзя назвать заурядным. Во-первых, меня на нем нет. Необычно, ты не находишь?

– Смотря с чем сравнивать.