Эклиптика

За порогом стоял Джим в черном шерстяном пальто. В руках у него была корзинка с цветами. Лицо загорелое и чисто выбритое. Я видела пар его дыхания. Так близко, что можно ловить, закупоривать, делать припасы.

– Ты чего такая испуганная? – спросил он. – Я тебя не сдам.

– Господи, Джим… – выдавила я. – Джим.

Я шагнула к нему и обхватила его руками, а он не двигался, принимая объятие, но не отвечая на него. Корзинку он поднял на вытянутой руке, чтобы не помялись цветы. Затем, легонько хлопнув меня по спине, сказал:

– Ну все, все, хватит. – Он виновато улыбнулся, между крупными передними зубами знакомая щербинка. Но было в нем и что-то удивительно новое. Волосы опрятно подстрижены и причесаны – с виду жесткие, как проволока. Кожа на щеках гладкая и пахнет лаймом. Трезвый, как дитя. – Заходи, – сказал он. – Мне нужно высыпать это в солевой раствор. (Я не двинулась с места.) Да заходи ты. Я не могу стоять тут весь день. А ты вон, смотри, как порезалась.

Костяшки были все в крови.

Джим вошел вслед за мной на кухню и достал из шкафчика йод. Я села за стол. В голове был туман, меня трясло. Я не знала, радоваться ли мне, что он нашелся, или бояться, как бы он снова не пропал. Джим промокнул тряпицу йодом и прижал к моим ссадинам.

– Будет жечь, – сказал он, но меня это не заботило. – Подожди минуту. Я только цветы отнесу.

В дверном проеме висела занавеска из бус, точно в унылой забегаловке. Когда Джим прошел через нее, бусы закачались и забряцали, и мне удалось разглядеть часть соседней комнаты. Это была пустая скорлупка без ковра и мебели, с одним только креслом-качалкой. Он переоборудовал ее в мастерскую. Два узких стола, мольберт, а на нем – работа маслом на деревянной доске.

Я поплелась за Джимом. Он открывал высокую банку с мутной жидкостью. Хотя работа была еще не дописана, я разглядела увядающие лепестки цветущего дерева, кажется вишни, на каменных плитах мостовой. Джим вытряхнул цветки из корзинки в банку.

– Как рука? – спросил он, не оборачиваясь. Закрутив крышку, он энергично затряс банку из стороны в сторону.

– Нормально, – ответила я. – А что ты делаешь?

– Это чтобы пигмент был ярче.

Он поставил банку на стол. Вытащил из-под стола металлический дуршлаг и ведро. Открутил с банки крышку и откинул цветы на дуршлаг, давая жидкости стечь. Затем принялся сортировать лепестки, выбирая самые розовые и складывая их сушиться на полотенце.

– А ты не можешь на секунду прерваться и поговорить со мной? – спросила я.

– Извини, тут надо действовать быстро. Дай мне еще минуту. – Он похлопал лепестки ладонью и завернул их, точно посылку, в несколько слоев ткани. – Советую закрыть уши. – Он несколько раз ударил по свертку кулаком, и лежавшие на столе кисти с тюбиками задребезжали, как дорогой фарфор. После этого он соскоблил лепестки в ступку и начал толочь. Орудуя пестиком, он повернулся ко мне лицом и бросил взгляд на часы над камином: – Через двадцать минут будут готовы. Вот сколько времени у меня на разговоры.

* * *

Казалось, Джим так часто репетировал свою версию событий, что давно уже выучил, в какие моменты нужно умолкать в нерешительности, когда запинаться и спотыкаться о подробности, какие дыры скрывать и какие показывать швы. Но я просто была рада его слышать. Слишком долго рядом со мной не звучал его голос. Я не перебивала и не придиралась. Я просто сидела в кресле-качалке и смотрела, как двигаются его губы, когда он произносит слова. Сколько в его рассказе правды, я не знала, но, если ложь ранит не так сильно, я готова была ее терпеть.

Он утверждал, что покинул Лондон ради паломничества. Один за другим он посетил все города, где останавливался его полк.

– Чего я искал, сам не знаю, – сказал он. – Знаю только, что должен был туда вернуться.

Эту идею ему подал врач. Проснувшись однажды на полу мастерской, совершенно разбитый после трехдневного запоя, Джим обнаружил, что не чувствует пальцев. По его словам, у него онемели руки ниже локтя, но он сумел одеться (“Не спрашивай как”) и добраться до хирурга в окрестностях Эбби-роуд. Врач постучал его молоточком по локтям, послушал сердце и сказал, что все в порядке. Если к завтрашнему дню чувствительность не вернется, пусть приходит еще раз, но, скорее всего, это просто реакция на спиртное, и надо бы ему бросить пить. Джим ответил, что скорее бросит дышать. И тут он заметил картину над пишущей машинкой.

– Это была репродукция Стэнли Спенсера. Лошади тащат раненых солдат в госпитальную палатку на этих… Как они называются? На волокушах. Знаешь, такие большие, длинные носилки? В общем, удивительная картина. Одна из лучших у Спенсера.

Врач сказал, что она напоминает ему о времени, когда он работал санитаром в Первую мировую, – не то чтобы такое легко забыть, но картина вдохновляет его в трудные минуты, когда хочется все бросить. По пути домой Джим не мог выкинуть этот образ из головы. Он вспомнил о своей картине в “Принце Альфреде”.

– И я подумал: вот что мое творчество должно приносить людям. Вот что я должен сообщать.