Экобаба и дикарь

Тоска, разбитая любовь и чужбина. Нищие художники нигде никому не нужны. Это потом, после смерти — свистопляска, ажиотаж умиления: «Ах, он себе ухо отрезал!.. Ах, он жил в хижине на берегу моря!.. Ах, он оглох, ослеп, сидел в тюрьме, потерял руку, родных, здоровье, силы!.. Ах, он умер с голоду!.. Ах, его похоронили в могиле для бедных!..» Это все потом. А при жизни всё буднично, тихо и мерзко

— в общей могиле наверняка веселей.

И её вполне можно понять. Ведь какие воздушные замки строились!.. Какие карточные домики складывались!.. И было же время, когда они искренне верили в них!.. Что наконец придут слава и деньги, картины будут нарасхват, выставки в Нью-Йорке, Амстердаме и Милане, импресарио и менеджеры, репортеры и почитатели. А они с ней будут ездить по миру, любить друг друга и отдыхать на Сей-шелах. Но прошло время, а Сейшел что-то не видать. И агенты из Токио не обрывают телефон… А теперь она, наверно, мечтает с химиком, как тот станет профессором и получит Нобелевскую, и они начнут ездить по конгрессам и давать пресс-конференции… А ты сиди и слушай арии Мукумбы.

Конечно, этот химик не первый у нее. И до него были, и после будут… Но до сих пор рассказывалось о тех, кто был там, где-то, когда-то, а теперь это здесь, и сейчас, и теперь… Что же, каждый может сделать свой шаг… Она свой сделала, дала ясно понять, что предпочла другого и что он волен действовать, как хочет — ревновать, метаться от ярости, резать никчемные холсты, искать новую женщину

— ей все равно. Конечно, новый любовник всегда в преимуществе — о нем ничего не известно и ужас как хочется узнать, а со старым все ясно. Выигрыш на стороне логики жизни.

Что ж, хоть не лжет, как это часто бывает, отчего обманываемый выглядит до того смешно, что такого не грех и бросить (а жертва толком даже и не знает, почему она отставлена). Некоторые лгут годами, десятилетиями. В любом случае — спасибо за правду: от рогов никто не застрахован, но носить их не хочется. Недаром, наверно, слова «любой» и «любовь» — одного корня: люби любого любой любовью, любимая люблядь…

Потом он начал занудливо ругать её вслух и дошел до каких-то странных слов:

— Губосиська!.. Сукожопа!.. Ляжкодырка!.. Задосука!.. — (Босховские упыри мелькали перед глазами). — Пиздасиська!.. Ёбасрака!.. Ляжкогубка!.. Жоподрочка!..

Потом замолк, ворча. В голове что-то съеживалось, меркло, тускнело. Зябко стало на душе. И представилась черная дорога в никуда, серое небо, белые пласты снега по обочинам.

Он не говорил себе обычных в таких случаях слов о том, что все равно у них нет будущего, что они очень разные, что отношения зашли в тупик и никто не хотел уступать, что когда-то все это должно было кончиться и что лучше раньше, чем позже, и тому подобную ересь, которой люди успокаивают себя, убивая любовь, разделывая душу, как тушу. Спасибо за правду. Как это у Толстого?.. Мальчик разбил чашку. Чашка была хороша. Никто не видел. Отец спросил: «Ты разбил?» Мальчик сказал: «Я». «Спасибо, что правду сказал».

Теперь он свободен в выборе. Можно пересидеть, переждать, звонить, спрашивать, как там, удачно ли все идет, и какие новые позы она уже выучила и есть ли еще место в спермохранилище или оно уже переполнено, так что льется через край… А можно поставить точку, хотя и точки, вопреки смыслу этого слова, тоже бывают разные — резкие, тягучие, острые, текучие… Теперь выбор за ним. И о Господе Боге он помнит, и о канистре из сна не забывает. Если уж свобода — то для всех и до конца. А концы — в воду. Вода — в песок.

Стук в дверь. Мукумба. В одной руке держит тарелку с темным куском жареной рыбы, в другой — стакан с какой-то бурой жидкостью. Опасливо покосился на холсты и доски и сказал с порога, не решаясь войти:

— Вота, пробуй, мбана. Твоя плох чувуй? Вечера вчером всяй ночь сам собой говарился. Этая рыбаба. А это наша напитока, моя деда собировает трава. — (Он когда-то несколько лет учился в Москве, где и овладел уморительными азами русского языка. Вообще-то его дед-шаман и отец-партработник решили отправить его на учебу в Париж — шаман собрал деньги с племени, а отец провернул все дела с документами, — но прямо в Сорбонну не вышло, надо было поклониться Кремлю. После Сорбонны Мукумба получил место в Германии и вел в университете семинар по истории Африки.) — Давайся-вставайся! Рыбаба кушати.

— А ты сегодня что, без подружек? — спросил он через силу, с неудовольствием поглядывая на рыбу, от запаха которой стало тошнить.

— Завтри, завтри прихожут.

К нему иногда приходят атласно-черные студентки — одна с печальной мордочкой и пепельными глазами, другая — полная и веселая. Приходят они якобы по делам, выпячивая папки и тетради: иду, мол, заниматься — но в ванную шмыгают почему-то в его халате.