Эксгибиционист. Германский роман

Мы в пушистые шубки успели одеться,
Мы в ушанках и валенках ходим давно,
Только страшные тени счастливого детства
Вереницей веселой скользят из кино.
Из того, из того, из того кинозала,
Окруженного жаркой листвою, кустами,
Где впервые ты тайно мне пизду показала
И я жадно прильнул к ней устами… Устали?
Написал это слово «пизда» – и вздрогнул.
Не хочу оскорблять непристойностью честных людей!
Только слова другого не дал ведь Господь нам,
Да и это священно. Оно веселей,
Чем «ваджайна», что сумрачно дышит санскритом…
Но пизда родилась ведь из птичьего крика
И из звона мочи по древесной коре.
Так из пены и крови взошла Афродита:
Родилась и зажмурилась на соленой, кипрейской заре.
В этом слове есть бездна, и мзда, и, конечно же, «да»,
И падение шарика с башни пизанской,
В этом слове как будто идут поезда
И курчавится Пушкин в дохе партизанской.

Все равно это слово звучит как-то жестко,

Недостаточно нежно и влажно… Ну что ж,
Наш язык – не старик, он пока что подросток,
И он новое слово когда-нибудь нам принесет.
Это будет огромнейший праздник. На улицах русских
Будут флаги, салюты и радостный крик.
Для того чтоб ласкать наших девушек узких,
Да, для этого дан нам наш русский язык!
А девчонкам он дан, чтоб лизать белый мед,
Чтобы вспенивать нежные страсти,
Чтобы истинной тайной наполненный рот
Снова пел, лепетал и лечил от напасти.
А кино на экране стрекочет, как бабочка,
О стекло наших душ ударяясь и длясь.
И тени смеются, танцуют и падают.
И тени теней убегают, двоясь.

Два солнца над нашей безмолвной планетой,

Два солнца, и мы их лучами согреты.
Согреты, согреты, как пальчики Греты,
Как летние воды прогулочной Леты…

Девочки и девушки омывали собой нашу жизнь, как платиновый дождь омывает ноги Данаи. И всё же, сделавшись медиком, Антон решил посвятить свой профессиональный интерес мужскому половому органу. Он стал урологом. Это всех немало изумило, как и само решение Антона Борисовича посвятить себя медицине. С раннего детства было ясно, что Антоша – прирожденный журналист или писатель. И вдруг такой кульбит! Но Антон любил изумлять. Он постоянно шутил, но хотелось ему чего-то нешуточного, а что может быть серьезнее медицины? Ему пришлось совершить немалое насилие над собой, чтобы свернуть на этот путь, на котором он в результате не слишком задержался. В начале учебы в медицинском институте он представлял собой зеленоватого юношу, которого постоянно тошнило. И всё же мир телесных тайн манил его.

На втором или третьем курсе Антон, от которого все мы привыкли слышать постоянные витиеватые речи, вдруг замолчал. Это совпало с его женитьбой. Незаконнорожденный сын австрийского канцлера вдруг сделался женатым человеком – совершенно молчаливым, курящим трубку, поразительно солидным, non-stop одетым в строгий серый костюм-тройку, при галстуке. Прошло года два, прежде чем он снова разговорился, одновременно отказавшись от жены, костюма и галстука.

В 90-м году – новый резкий поворот. В тот год у Кабакова была большая выставка в Израиле, он приехал туда с Викой и Антоном. На открытии выставки присутствовал президент Израиля и другие официальные лица. Совершенно неожиданно для всех Антон приблизился к президенту и заявил, что ощутил себя евреем и желает остаться в Эрец Исраэль. Наверное, это тронуло президента, но одновременно должно было поставить его в несколько неловкое положение.