Эксгумация

Уже сейчас было ясно, что следующий роман Джозефин Айриш будет невыносим — и, вероятно, невыносимо успешен. Теперь у нее был крючок (горе), леска (длинная и упругая, как ее строки) и грузило (трагическое падение интонации в конце каждой ее длинной и упругой строки). Мне пришла мысль, что если Джозефин не переключится на создание учебников для иезуитов, ее ожидает участие в бесконечных слезливых ток-шоу с патетическими звонками телезрителей.

Я осознал, что слишком долго молчал и тем самым дал Джозефин повод продолжать ее монолог.

— Меня саму поразило, что я продолжала писать, несмотря ни на что. Видишь ли…

Погода в тот день будто сговорилась с Джозефин, которая упорно подталкивала меня к патетике. Мухи-однодневки яркими блестками порхали над бутенем. Плющ осторожно пытался стряхнуть с себя зимнюю пыль. В такой день случайные попутчики невольно делаются друзьями, любовниками или, по меньшей мере, обращаются к общим воспоминаниям. Это была погода для детских фотографий — светлые пряди еще не подернула седина, а нежная чистая кожа не покрылась старческими пятнами. Это была погода, запечатленная на фотографии со стола Роберта. Я в такую погоду не верил. Моим нелепым эмоциям должна была соответствовать нелепая погода: град при 90º по Фаренгейту горизонтальный дождь при температуре ниже нуля. Но природа была на стороне Джозефин, которая удивительно сочеталась с этим светлым днем: он согрел и смягчил ее лицо, разгладил морщины. Я видел в ней Лили, так же как я видел Лили в Роберте, но это ее отражение было лиричнее, сексуальнее.

Она что-то говорила и говорила, но, похоже, понимала, что я не слушаю. Тогда она воспользовалась возможностью продемонстрировать себя в нескольких лестных ракурсах, поворачивая лицо из тени на свет и обратно. Я чувствовал, что со мной заигрывают, а Лили никогда этого не делала; ей никогда не нужно было просить, чтобы я был с ней. Я всегда был наполовину готов откликнуться, даже прежде чем она задумывалась об этом, — если вообще когда-нибудь пускалась в размышления.

В тот момент желание взять Джозефин за руку показалось мне естественным (как бы я потом не вздрагивал при воспоминании о нем). Казалось, что мы обязательно должны остановиться и повернуться друг к другу заплаканными лицами. Еще до того, как мы поцеловались, у нас возникло ощущение, что мы уже целовались раньше, много раз, — целуя Лили.

Рот Джозефин был очень мягким, по старушечьи мягким. Я знал, что у нее были протезы, и, даже несмотря на чуть затуманившее голову желание, все пытался понять, смогу ли я почувствовать разницу между протезами и настоящими зубами, — например зубами Лили. Я ощутил, что места соприкосновения протезов с деснами чуть толще и грубее, только и всего.

Большая часть моего ума была где-то далеко: я думал о том, как странно, что все это происходит; думал, уже заранее, о возможных оправданиях, которые мы с Джозефин будем изобретать, — нелепо, минутный порыв, горе, что-то непонятное.

Я страшно разозлился при мысли о том, что Энн-Мари сидела в моей квартире в Мортлейк и я не мог поехать туда с Джозефин.

Это безумие, чуть было не сказал я. Мы точно знаем, что совершаем глупость, и все равно продолжаем это делать.

Я протянул руку, чтобы убрать прядь волос с глаз Джозефин, и в этот момент вспомнил, сколько раз отваживался на такой нежный жест с Лили. Я убрал руку, готовый полностью отказаться от своего порыва.

Джозефин задыхалась, не скрывая, в отличие от меня, своего желания.

— Куда ты хотел ехать после кладбища?

— Вообще-то домой, — ответил я.

— Мы можем поехать к тебе?

— Нет, не получится.

— Хорошо, — мягко сказала она. — Тогда — ко мне. Я на машине.

Чтобы мой рассудок не помутился впоследствии при воспоминании об этом эпизоде, я не мог не спросить:

— Ты серьезно?

Но Джозефин с ее патетикой было уже не остановить.

— Какая разница? — ответила она, взяла мою руку, поцеловала ее и отвела меня к своему «вольво».

68

Джозефин, которой вскоре предстояло окончательно превратиться в старуху, уже начала покрывать свое тело слоем ароматных присыпок и пудр. Приблизившись к нему на расстояние поцелуя (надо признать, что одним поцелуем я все же не ограничился), я начал безудержно кашлять. Несомненно, все эти пудры, по замыслу Джозефин, должны были скорее притягивать, чем отталкивать партнера, но для меня они с самого начала послужили предупреждением, чтобы я не приближался к ней слишком близко — во всех смыслах. Дом Джозефин тоже оказался хранилищем пудр и прочих сухих веществ, главным образом пыли, ряда бутылочек с разноцветным песком, собранным в пустынях и на пляжах мира, бесчисленного множества ароматических смесей из цветочных лепестков, банок риса, горошка и фасоли. Казалось, что даже у Порчи и Хаоса организм обезвожен, — они лакали молоко, которое им налила Джозефин, с такой жадностью, что оно пенилось. (Джозефин не без удовольствия отметила, что кошки никак не отреагировали на мое появление.)