Экскалибур

— Несколько лет назад, о король, — проговорил Талиесин, — лорд Дерфель заплатил мне золотом, чтобы я навел чары на твою жену. Эти чары делают ее бесплодной. Я взял пепел мертвого младенца и набил им утробу лани: так свершен был магический обряд.

Мордред оглянулся на Фергала, тот кивнул.

— Воистину есть и такой способ, о король, — подтвердил ирландский друид.

— Это неправда! — заорал я, но Лохольт вновь двинул меня в лицо серебряной культей. Из-под медвежьих когтей брызнула кровь.

— Я могу снять чары, — невозмутимо промолвил Талиесин, — но обряд нужно провести, пока лорд Дерфель жив, ибо о заклятии просил он; а если я попытаюсь расколдовать Арганте сейчас, на закате, толку в том не будет. Я сниму чары на заре, о король, ибо магию должно развеять, пока встает солнце, или твоя королева навсегда останется бездетна.

Мордред вновь оглянулся на Фергала. Косточки, вплетенные в бороду друида, сухо звякнули: он кивнул в знак согласия.

— Талиесин говорит правду, о король.

— Он лжет! — запротестовал я.

Мордред убрал меч обратно в ножны.

— Почему ты оказываешь мне эту услугу, о Талиесин? — спросил он. Бард пожал плечами.

— Артур стар, о король. Мощь его убывает. Друиды и барды ищут покровительства там, где власть набирает силу.

— Мой друид — Фергал, — отозвался Мордред. Я считал его христианином, но, услышав, что король вернулся к язычеству, нимало не удивился. Хорошего христианина из Мордреда так и не вышло; впрочем, по мне то был наименьший из его грехов.

— Я сочту за честь учиться у моего собрата, — промолвил Талиесин, кланяясь Фергалу, — и я поклянусь следовать его наставлениям. Я ничего не ищу, о король, но ежели невеликая моя сила послужит твоей вящей славе, я буду рад.

Талиесин говорил складно. Вкрадчиво обольщал сладкой речью. Никаким золотом ни за какие чары я ему не платил, но все ему поверили, а больше всех — Мордред с Арганте. Вот так Талиесин Сияющее Чело купил мне лишнюю ночь жизни. Лохольт остался разочарован, но Мордред пообещал ему мою душу в придачу к руке, и в ожидании рассвета это его немного утешило.

Обратно к хижине мне опять пришлось ползти на четвереньках под градом ударов и тычков. Спасибо, насмерть не забили.

Амхар снял волосяную узду с моей шеи и пинком загнал меня внутрь.

— Увидимся на заре, Дерфель, — попрощался он.

И солнце блеснет мне в глаза, и лезвие приставят к горлу.

Той ночью Талиесин пел Мордредовым людям. Все собрались в недостроенной церкви, что Сэнсам начал было возводить на Кар Кадарне и что теперь служила неким подобием пиршественного зала без крыши и с полуразвалившимися стенами: там-то Талиесин и зачаровал их своей музыкой. Никогда прежде и никогда впредь не слышал я песен столь дивных. Поначалу, как любому барду, развлекающему воинов, ему приходилось пробиваться сквозь шум и гвалт, но постепенно его волшебное искусство заставило пирующих умолкнуть. Талиесин подыгрывал себе на арфе, и пел он плачи, но плачи такие дивные, что Мордредовы копейщики слушали в потрясенном молчании. Даже псы перестали лаять и улеглись смирно, а бард Талиесин все пел, и сгущалась ночь. Если перерыв между песнями слишком затягивался, народ требовал еще — и бард запевал снова, и голос его затихал, по мере того как угасала мелодия, и вновь взмывал к небесам на крыльях новых стихов, неизменно утешительно-нежных. Люди Мордреда пили и слушали, от эля и песен на глаза у них наворачивались слезы, а Талиесин все пел и пел. Мы с Сэнсамом тоже слушали и тоже рыдали во власти неземной печали этих плачей; часы текли, и теперь Талиесин пел колыбельные — нежные, сладостные колыбельные — колыбельные, навевающие сон, а пока он пел, в воздухе холодало, и я заметил, что над Кар Кадарном заклубился туман.

Туман густел — а Талиесин все пел и пел. И даже если мир этот простоит под властью еще тысячи королей, не верю, что людям суждено снова услышать песни столь дивные. А белая пелена мало-помалу заволакивала холм, и костры тонули и меркли в смутном мареве, а песни заполняли темноту, словно призрачные отголоски мелодий из земли мертвых.

Но вот песни оборвались, и я уже ничего больше не слышал, только певучий перебор струн в темноте. И мнилось мне, что звучит мелодия все ближе и ближе к нашей хижине — и к стражникам, что, усевшись на влажной траве, внимали музыке.

А пение арфы и впрямь звучало все ближе, и вот наконец из тумана выступил Талиесин.

— Я принес вам меда, отведайте, — предложил он караульным.

Бард достал из мешка закупоренную флягу и протянул ее одному из часовых, и, пока те передавали флягу из рук в руки, Талиесин пел им. Пел он самую нежную из всех песен той напоенной мелодиями ночи — пел колыбельную, что убаюкала бы и неспокойный мир: диво ли, что стража и впрямь заснула? Один за другим копейщики заваливались набок, а Талиесин все пел и пел, зачаровывая всю крепость из конца в конец, и лишь когда послышался храп, бард умолк и убрал руку с арфы.

— Думается, лорд Дерфель, теперь ты можешь выйти, — проговорил он безмятежно.

— Меня не забудьте, меня! — воскликнул Сэнсам и, оттолкнув меня, первым протиснулся в дверной проем.