Экслибрис

Время закрытия. Темнота сгустилась за окнами и упала на широкий простор Темзы. Пролет древнего разводного моста застонал и поднялся, чтобы пропустить последние продубленные морскими ветрами паруса барок и смэков, идущих вниз по течению к седому взморью. Последние на сегодня экипажи проскрипели по заснеженной мостовой. Вот-вот там начнется тихая суета, свернется навес и захлопнутся ставни. Том Монк со своими тремя детьми суетится внизу, гремя ключами и подсчитывая выручку, а я сижу наверху в своем кабинете, в моем последнем пристанище, и, сжимая гусиное перо подагрическими пальцами, медленно оставляю на бумаге свои следы, выписывая эти строки. Внизу открывается зеленая входная дверь, и моя свеча оплывает от порыва ветра. Я получше пристраиваю очки на носу — мое зрение теперь еще слабее, чем в былые дни, — и с надеждой склоняюсь над столом. В камине посвистывают горящие угли. Наконец мой труд почти завершен. Не знаю, много или мало мне еще надо сказать. Что случилось в Понтифик-Холле в тот последний день, мне кажется, я так никогда до конца и не пойму — хотя я единственный, кто остался в живых, чтобы рассказать эту историю. Мое спасение было делом удачи и случая, а может, милостью святого Иоанна, покровителя и защитника печатников и книготорговцев. В конце концов я убежал от сэра Ричарда, или, вернее, он убежал от меня, бросившись обратно по садовому лабиринту в сторону пропасти, когда дом начал рушиться. Надеялся он спасти Алетию или манускрипт, мне не суждено узнать, поскольку его тоже поглотили воды. Я появился из лабиринта в тот момент, когда могучий поток уносил его прочь. К этому времени дом и все его содержимое утонули без следа, за исключением части крипты. Передо мной развернулась картина полнейшего и ужасного разрушения. Даже обелиск исчез. Не удалось мне также обнаружить никаких признаков Алетии, хотя я больше двух часов разыскивал ее, переворачивая обломки, и даже отважился побродить — почти по пояс в воде — по затопленной крипте. Множество раз ее отчаянный крик о помощи звучал в моих ушах. Однако я не нашел ничего, кроме нескольких книг, которые я старательно спасал, словно верил, что эти промокшие останки могут либо смягчить ее потерю, либо загладить мою вину.

Я брел назад в Крэмптон-Магна вдоль речного потока, что вился между заболоченными полями с маленькими островками деревьев и полузатопленными пшеничными скирдами. В общей сложности дорога заняла у меня несколько часов. Среди проплывающих мимо обломков Понтифик-Холла я увидел еще несколько книг из погибшей библиотеки, по большей части так сильно пострадавших, что я едва мог прочесть их названия. Но им я тоже не дал пропасть без следа и вытащил на сушу. Уже в темноте я добрел до «Прибежища пахаря» со своей промокшей насквозь ношей, завязанной в плащ, и поставил эти книги — всего семь штук — сушиться у огня в моей комнате. Много часов я провел без сна на лежанке, чувствуя себя как выживший после кораблекрушения человек, который выбрался на полоску берега и все еще лежит среди морских водорослей и обломков корабля, осторожно проверяя состояние своих членов и карманов, прежде чем встать на ноги и сделать первую вылазку в тот странный новый мир, куда его забросила судьба.

А мир, в который я отважился вступить, действительно был странным. Когда спустя четыре дня я доехал-таки до Лондона, то моя «Редкая Книга» показалась мне совсем чужой, изменившейся почти до неузнаваемости. Все было на своих местах, включая Монка, но сама лавка неуловимо изменилась, будто на каком-то атомном уровне. Даже привычные дела не в силах были рассеять это наваждение. Я нашел утешение — слабое, но и на том спасибо — в моих книгах. В те первые недели после моего возвращения я чаще всего изучал тома, спасенные из Понтифик-Холла, словно искал в их покоробленных, распухших страницах какую-то разгадку всей этой трагедии. Их шрифт стал тусклым, и поистерлась позолота на переплетах; даже экслибрис стал почти незаметным. Они по-прежнему стоят вместе на полке над моим столом, и из всех томов, имеющихся в «Редкой Книге», лишь эти семь экземпляров не продаются.

Но одна из спасенных книг имела особое значение. Экземпляр Anthologia Graeca — представлявший собой сборник отрывков греческих авторов, составленный в Константинополе Кефаласом и спустя несколько веков обнаруженный среди манускриптов Пфальцской библиотеки в Гейдельберге. Экслибрис отсутствовал, однако на форзаце было написано «Эмилия Молинекс», а среди страниц обнаружились подорожная и удостоверение о состоянии здоровья — оба документа на имя Сайласа Кобба, оба с печатями, проставленными в Праге в 1620 году. Поначалу эти имена невозможно было разобрать. Только со временем они проявились: буквы-"призраки", как Алетия назвала их, словно благодаря некой загадочной химической реакции, произведенной танинами и солями железа, проступили обратно на поверхность этих пергаментов. И именно из-за этих листков бумаги, нескольких нацарапанных слов в палимпсесте, я занялся кропотливым воссозданием событий.