Экспедиция “Тигрис”

Вся наша жизнь — если не подкачает камыш! — не один месяц должна была вращаться вокруг этого трапа. В просвете между ним и передней рубкой мы укрепили поперек палубы длинный стол и две лавки из связанных веревками, гладко обструганных досок. Позади трапа, в нише метровой глубины, образованной продолжением стен и крыши главной рубки, приютился камбуз с четырьмя примусами и всей нашей посудой.

В последний день мы приняли на борт тонны провианта и питьевой воды. Этот груз был размещен под столом, под лавками, вдоль стен обеих рубок и в протянувшейся от носа до кормы глубокой борозде между двумя бунтами. Одежду и личное имущество, а также кинопленку и другие уязвимые предметы мы уложили в обмазанные асфальтом коробки, которые в то же время играли роль общих нар в главной рубке.

Для полной готовности оставалось только установить наклонно по бокам кормы два огромных рулевых весла. С пристроенного к задней стене главной рубки деревянного мостика шириной и высотой в один метр рулевым открывался над крышей обзор вперед, правда несколько ограниченный парусом. Крепкие найтовы соединили рулевые весла с палубой и с перилами мостика, а румпель у верхней оконечности веретена позволял вращать весло вокруг оси.

Полный порядок, можно выходить в плавание!

— Отдать швартовы! Парус поднять!

С каким восторгом и облегчением выкрикнул я заветные команды, махая рукой полчищам зрителей, которые опять заполонили Сады Эдема! Только интуиция могла привести их сюда в этот час. После промашки со спуском на воду мы никого не извещали о времени старта, просто говорили, что отчалим, когда все будет готово.

— Парус поднять! — снова крикнул я что было мочи.

Сейчас все решали секунды. Швартовы отданы, мы во власти течения, а парус, от которого зависит управление рулем, еще не поднят. И никакой реакции на мою команду, если не считать тревожные голоса сотен арабов на берегу. Что-то неразборчиво крича, они показывали куда-то вверх. Я поднял голову и на топе мачты, куда должна была вознестись рея, увидел дорогого мексиканского друга Германа. Болтаясь там чуть ли не вниз головой, он запечатлевал великие минуты своей неразлучной кинокамерой. Весьма подвижный, несмотря на грузное телосложение, Герман живо скатился вниз, услышав нечленораздельный вопль, означающий в переводе на более благопристойную речь следующее: «Дорогой Герман, пожалуйста, спускайся возможно быстрее и освободи место для паруса, иначе нам не миновать нового столкновения с берегом и тебя сбросит на землю».

Вмиг Герман и парус поменялись местами. Течение напирало вовсю, но парус наполнился ветром, и мы овладели ситуацией. Норман следил за парусом, Детлеф, скрытый передней рубкой, ждал команды поднятыми опустить гуару — деревянный шверт, мы с Карло стояли на мостике у рулевых весел. Я смотрел, как уходит назад берег Садов Эдема вместе с гостиницей, и душа моя радовалась. Замечательный уголок, но нам давно пора выходить в океан. Прощай, Адамово древо! Прощайте, Али, Мухаммед, Гатаэ, Каис, Шакер, Рэмзи и все наши остальные иракские друзья! Уже не видно лиц, только лес махающих рук, но среди соленых волн мы часто будем вас вспоминать.

Ладья набирала скорость. Курсом на противоположный берег Тигра. Мы с Карло повернули громоздкие рулевые весла, и я крикнул Детлефу, чтобы опустил носовую гуару. Ладья превосходно слушалась руля, мы миновали оконечность мыса, где встречаются две реки, и вошли в Шатт-эль-Араб. Позади на зеленой лужайке с кучкой деревьев и пальм осталась гостиница «Сады Эдема», справа от нее поблескивали воды Тигра, а слева показался Евфрат с мостом, через который проходило шоссе на Басру и который не позволил нам строить ладью в краю наших друзей, болотных арабов: мачта «Тигриса» не прошла бы под ним.

— Ур-ра, плывем!

Ликующий голос Нормана свидетельствовал о том, что он бодр и весел, оправился наконец от злой лихорадки. Наши больные только что одолели хворь, но всем не терпелось скорее тронуться в путь, и глаза их горели решимостью и радостным возбуждением. Да и как не радоваться, глядя, как наш парус ловит ветер и гордо выпячивает грудь, что твой петух! Мы впервые видели полностью развернутое полотнище коричневатой египетской парусины, на котором иракский студент-искусствовед Рашад изобразил огромное красное солнце, встающее из-за месопотамской пирамиды кирпичного цвета.