Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Сандерсъ тоже не дремлетъ. Онъ нагрузился серпантиномъ, какими-то флажками, бумажными чертями и самъ, вертлявый, какъ чертъ, носится по площади, вступая съ дѣвицами въ кокетливыя битвы и расточая всюду улыбки; элегантный Мифасовъ взобрался верхомъ на карусельнаго слона и летитъ на немъ съ видомъ завзятаго авантюриста. Мы съ Крысаковымъ скромно пляшемъ посреди маленькой кучки поклонниковъ, вполнѣ одобряющихъ этотъ способъ нашего уваженія къ французамъ. Пискъ, крики, трубный звукъ и ревъ карусельныхъ органовъ.

А на другое утро Сандерсъ, найдя у себя въ карманѣ обрывокъ серпантина, скорбно говорилъ:

— Вотъ если-бы такихъ обрывковъ побольше; склеить-бы ихъ, свернуть опять въ спираль, сложить въ руло и продать за 50 сантимовъ; двадцать такихъ штучекъ изготовить — вотъ тебѣ и 10 франковъ.

Крысаковъ вдругъ открылъ ротъ и заревѣлъ.

— Что съ вами?

— Голосъ пробую. Что если пойти нынче по кафе и попробовать пѣть русскія національньія пѣсни; франковъ десять, я думаю, наберешь.

— Да вы умѣете пѣть такія пѣсни?

— Еще бы!

И онъ фальшиво, гнусавымъ голосомъ запѣлъ:

Матчишъ прелестный танецъ —
Шальной и жгучій…
Привезъ его испанецъ —
Брюнетъ могучій.

— Если-бы были гири, — скромно предложилъ я. — Я могъ бы на какой нибудь площади показать работу гирями… Мускулы у меня хорошіе.

— Неужели, вы бы это сдѣлали? — страннымъ, дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Сандерсъ.

Я вздохнулъ.

— Сдѣлалъ-бы.

— Гмъ, — прошепталъ онъ, смахивая слезу. — Значитъ, дѣло, дѣйствительно, серьезно. Вотъ что, господа! Мифасовъ беретъ деньги на случай питанія масляными красками и кожей чемодановъ. Я заглянулъ дальше; на самый крайній, на крайнѣйшій случай, — слышите? — когда среди насъ начнетъ свирѣпствовать цынга и тифъ — я припряталъ кровные 30 франковъ. Вотъ они!

— Браво! — крикнулъ, оживившись, Крысаковъ. — У меня какъ разъ цынга!

— А у меня тифъ!

Мифасовъ сказалъ:

— Тутъ… на углу… я…

— Пойдемъ!

Грохотъ восьми ногъ по лѣстницѣ разбудилъ тишину нашего мирнаго пансіона.

Изъ альбома Крысакова. Уличные гимнасты.

Когда мы были въ «кабачкѣ мертвецовъ» и Сандерсъ, уходя, сказалъ шутовскому привратнику этого кабачка, гдѣ слуги поносили гостей, какъ могли: «прощайте, сударь», — тотъ отвѣтилъ ему привычнымъ, заученнымъ тономъ — «прощайте туберкулезный!»

Конечно, это была шаблонная шутка, имѣвшая успѣхъ въ этомъ заведеніи, но сердце мое сжалось: «что если въ самомъ дѣлѣ слабый здоровьемъ Сандерсъ заболѣетъ съ голодухи и умретъ?..»

Послѣдніе десять франковъ ухлопали мы на это кощунственное жилище мертвыхъ, будто бы для того прійдя сюда, чтобы привыкнуть постепенно къ неизбѣжному концу.

— Удивляюсь я вамъ, — сказалъ мнѣ Крысаковъ. — Человѣкъ вы умный, а не догадались сдѣлать того, что сдѣлалъ каждый изъ насъ! Припрятать деньжонокъ про запасъ. Вотъ теперь и голодай. До открытія банковъ два дня, а я уже завтра съ утра начинаю питаться верблюжьимъ хлѣбомъ.

— Чѣмъ?

— Верблюжьимъ хлѣбомъ. Въ Зоологическомъ саду верблюдовъ кормятъ. Я пробовалъ — ничего. Жестко, но дешево. Хлѣбецъ стоитъ су.

— Ну, — принужденно засмѣялся я. — У васъ, вѣроятно, у кого нибудь найдется еще нѣсколько припрятанныхъ франковъ — «уже на самый крайній случай — чумы или смерти».

— Я отдалъ все! — возмутился Мифасовъ. — Запасы имѣютъ свои границы.

— И я.

— И я!

— Я тоже все отдалъ, — признался я. — Натура я простодушная, безъ хитрости; я не позволю утаивать что нибудь отъ товарищей «на крайній случай». А тутъ — чѣмъ я вамъ помогу? Не этой же безполезной теперь бумажонкой, которая не дороже обрывка газеты, разъ всѣ мѣняльныя учрежденія закрыты.

И я, вынувъ изъ кармана русскую сторублевку, пренебрежительно бросилъ ее на-земь.

— Въ Олимпію! — взревѣлъ Крысаковъ. — Въ Олимпію — въ это царство женщинъ! Я знаю — тамъ мѣняютъ всякія деньги!

Какъ намъ ни было противно очутиться въ этомъ царствѣ кокотокъ и разгула — пришлось пойти.

Мѣняли деньги… Крысаковъ былъ очень вѣжливъ, но его «битте-дритте» звучало такъ сухо, что всѣ блестящія ночныя бабочки отлетали отъ него, какъ мотыльки отъ электрическаго фонаря, ударившись о твердое стекло.

Въ тотъ моментъ, когда, наконецъ, для французовъ красные, а для насъ черные дни кончились и наступили будни, — мы получили пачку разноцвѣтныхъ кредитокъ и золота.

И въ тотъ же моментъ въ одинъ истерическій крикъ слились четыре голоса:

— Въ Россію!

— Домой!

— Въ Петербургъ!

— Къ мамѣ!

Но кто прослѣдитъ пути судьбы нашей?

В саду Tuillerie.

Кто могъ-бы предсказать намъ, что именно въ день отъѣзда случится такой яркій, потрясающій фактъ, который до сихъ поръ вызываетъ въ насъ трехъ смѣшанное чувство ужаса, восторга и удивленія?!

Милый, веселый, неприхотливый Крысаковъ… Ты заслуживаешь пера не скромнаго юмориста съ однотонными красками на палитрѣ, а, по крайней мѣрѣ, могучаго орлинаго пера Виктора Гюго или героическаго размаха автора «Трехъ мушкетеровъ».

Постараюсь быть просто протокольнымъ; иногда протоколъ дѣйствуетъ сильнѣе всего.