Экспедиционный корпус

Вслушиваясь в разговор, я старался получше рассмотреть ротного командира. Это был сухой, выше среднего роста, немного сутулый человек, с большими выпуклыми серыми глазами. Рыжеватые густые усы свисали вниз, закрывая непомерно толстые губы. Продолговатое лицо его с узким подбородком не внушало симпатии.

— А ну, погоняй-ка их немного, да растряси им деревенское пузо, — сказал Смирнов, обращаясь к фельдфебелю.

Тот подал команду, и мы побежали. Вначале нам это нравилось. Подпрыгивая, мы потихоньку смеялись. Но после приятной теплоты стало жарко, от нас повалил пар, мы тяжело дышали.

Фельдфебель то и дело покрикивал на отстающих. Вот кто-то свалился в снег. Прошло полчаса бессмысленной гонки, и более половины роты лежало в снегу. Только тогда Смирнов остановил людей.

Мы с первой же встречи не взлюбили Смирнова. Зато всем нам понравились прапорщики Борисевич и Иотковский. Борисевич серьезно относился к своим обязанностям. Во время занятий он всегда спокойно, без крика и ругани растолковывал плохо усваиваемое солдатом. Иотковский часто беседовал с нами запросто, угощая папиросами.

Сороке не по душе было хорошее обращение Борисевича и Иотковского с солдатами. Фельдфебель потихоньку ябедничал ротному на прапорщиков. Смирнов не решался делать замечаний своим помощникам, зато жестоко отыгрывался на нас.

Однажды утром, в морозный ветреный день, подойдя к роте, прапорщик Смирнов невнятно поздоровался с фельдфебелем. В ответ тот выпалил:

— Сто сорок два ряда, ваше благородие!

— Дурак глухой! — обругал его ротный.

— Рад стараться, ваше благородие! — крикнул Сорока.

Это было похоже на анекдот, и мы захихикали.

— Что за смех? — закричал Смирнов и неожиданно поздоровался с нами.

Мы ответили вразнобой, недружно. Смирнов закрутил ус, — это был признак, что он не в своей тарелке, — но смолчал.

Вышли в поле на учебный плац. Смирнов остановил роту, прошелся вдоль строя и, не подав команды «вольно», подозвал полуротных и фельдфебеля. Они начали о чем-то разговаривать.

Младшие офицеры сперва стояли спокойно, а потом стали подпрыгивать на месте; их примеру последовал фельдфебель.

Кто-то на левом фланге переставил ногу, снег захрустел. Ротный злобно крикнул;

— Смирно! Какая там сволочь ворочается?

У людей стыли ноги, замерзали руки. Раздраженные мы ждали команду «вольно, оправиться». Но офицеры продолжали разговаривать, курили и, согреваясь, подпрыгивали на месте.

Смирнов наблюдал за нами и при каждом услышанном звуке или замеченном движении густой матерщиной восстанавливал нарушенный порядок.

Ветер становился нестерпимым. У некоторых из нас появились на щеках и ушах белые полоски, пальцы ног не двигались. Тут мы не выдержали и, как по команде, нахватав в руки снегу, начали оттирать обмороженные места и топать ногами.

Ротный бросился к нам с командой «смирно». Мы продолжали свое. Тогда Смирнов пустил в ход кулаки и наконец, не помня себя, выхватил из ножен шашку.

Мы рассыпались в разные стороны. Смирнов подобрал левой рукой полы шинели и гонялся по полю, преследуя то одного, то другого солдата.

Вдруг он сделал прыжок и со всего размаха ударил шашкой рядового Колесникова. Тот со стоном упал в снег. Мы кинулись к товарищу.

Смирнов стоял молча и, сняв папаху, вытирал с лица пот. Глаза его бессмысленно блуждали. Спустя минуту, он повернулся и, не сказав ни слова, пошел по сугробам к городу.

Двое солдат раздели Колесникова и перевязали рану.

Прапорщик Борисевич тотчас же построил роту и повел в казарму.

Долго среди солдат шли разговоры о том, что будет ротному командиру за ранение Колесникова. Со дня на день мы ждали, что его отстранят от командования ротой. Но приказа так и не дождались.

Колесников поправился и вместе со всеми уехал на фронт.

2

За несколько дней до отправки нашей роты на фронт был получен приказ по 147-му пехотному запасному батальону. Каждой роте предписывалось выделить молодых грамотных солдат в учебную команду. В числе отобранных был и я.

Рота уехала на фронт. Остались кадровики да мы десятеро, назначенные в учебную команду.

Фельдфебель и взводные бездельничали, помногу спали, пьянствовали, Смирнов в роте не появлялся.

В ожидании отправки в команду мы тоже ничего не делали. Только каждый день по утрам подметали казарму, ходили на кухню за обедом для начальства, по субботам мыли пол.

Нам было скучно. Читать, кроме устава, ничего не разрешалось. По мнению начальства, книги только голову забивали солдатам.

Лежали на нарах и думали каждый о своей деревне, о родных и близких.

Временами я раскаивался, что не попросился на фронт.

А пойти в учебную команду согласился не потому, что захотелось быть унтер-офицером. У меня было горячее желание учиться, знать как можно больше, не пугала даже жесткая дисциплина, которая, как говорили, была в учебной команде.

Была у меня в те дни и мысль о дезертирстве, но я отбросил ее, зная, как туго приходилось пойманным дезертирам.

Наконец пришло распоряжение явиться в учебную команду.

Фельдфебель учебной команды Авдонин встретил нас такой речью: